Читать интересную книгу Записки рецидивиста - Виктор Пономарев

— Ах да, прости, Гена, я совсем не учел этот немаловажный для успеха фактор. Главное, ты проявил бойцовские качества. А зубы, когда будешь в Одессе, вставишь. Найдешь хромого Абросима с Молдаванки, он тебе живо это дело поправит, вставит не хуже настоящих.

На другой день в нашей камере на одного «воспитанника» особо строгого режима стало меньше, но ненадолго. Гена в монастыре полностью перевоспитался, созрел для нормальной жизни, честного высокопроизводительного труда. Одним строителем светлого будущего в стране стало больше. Нам же предстояло еще долго дозревать.

А по мне, так я бы таких, как Гена, сразу из тюрьмы отправлял в дурдом. Да простит мне Бог, что я так говорю о своем собрате. Да и большинству заключенных особого режима место давно уже в доме умалишенных. Редко у кого остаются после длительного срока нормальная психика и рассудок. Что их всех ждет на свободе, когда кончат свой срок? Примерно одно и то же: бродяжничество, попрошайничество в лучшем случае, в худшем — новые преступления, снова тюрьма. Даже всевидящая бесстрастная статистика, мать всех наук, и та слезно свидетельствует: мало кто из бывших зеков возвращается к нормальной человеческой жизни. Можно случайно раз сесть, два, ну три, наконец. А здесь, что ни «пассажир» — пять, восемь, двенадцать и более «ходок», точнее — судимостей.

И вот, как бы в доказательство моих печальных рассуждений с самим собой, на третий день после освобождения Гены Кузнецова на его место в камере пришел Тофик, по кличке Мирза, вор в законе, мой коллега по Ванинской зоне, где я начинал свои «университеты» в юном возрасте в банде Фунта. Мирза тоже был из его банды. Это была банда, которая держала всю зону. Что это значит? В каждой зоне есть свой официальный начальник, по-нашему «хозяин». И есть неофициальный начальник, пахан, у которого влияния на зеков побольше, чем у «хозяина». Фунт был вор в законе, выдающийся московский вор первой половины двадцатого столетия. Если бы таким людям давали звания, аналогичные ученым, это был бы по меньшей мере член-корреспондент, а может, даже и академик.

Постарел Мирза сильно, был почти весь седой. Это была его шестая «ходка». И хотя не виделись мы с ним без малого лет двадцать, узнали друг друга сразу.

— Ассалам-алейкум, Дим Димыч, сколько лет прошло, — говорил с кавказским акцентом Мирза, — а вот где довелось встретиться. По зонам я слышал о тебе, шел этапом из Львова, там меня «замели», так мне Ерик, вор из Винницы, сказал, что ты здесь, в монастыре.

Нам с Мирзой было о чем поговорить, что вспомнить.

8

На другой день, когда мы были на работе, Володя Карась пошел на полигон, где должен был встретиться с шепетовским шофером. Хотя выход из зоны производственных цехов на полигон запрещен, если поймают охранники — пятнадцать суток карцера, но ребята ходят. Дождавшись, когда машина стала под загрузку, а шофер пошел к забору по малой нужде. Карась пролез через дыру в заборе и подошел к шоферу. Тот сунул ему сверток. Перебросившись несколькими словами с шофером, Карась поспешил к забору.

Все это видел зек из шестой камеры, в ней сидела большая банда донецких ребят. И только Володя пролез назад в дыру, его окружили люди Володи Щербака по кличке Колобок. Было их человек десять: Пашка, Витек, Граф, Ломаный и другие.

Пашка схватил Карася за ворот полосатой робы.

— Отдай, что взял у шофера.

— Паша, оставь. Это деньги моей жены, брось эти махновские приемы, — сказал Карась.

— Давай деньги по-хорошему, если жить не надоело, — ответил Пашка.

Карась оглядел всю банду ненавидящим взглядом, достал из-за пазухи сверток и протянул Пашке. Силы были слишком неравны.

Вернулся Карась в цех с серым перекошенным лицом, его трясло.

— Что случилось, Карась? — спросил я.

— Донецкие, банда Колобка, внаглую забрала четыре сотни, что жена передала.

— Как-как? — опешил я.

— А вот так, Дим Димыч, — ответил Карась.

Я пошел в сборочный цех, позвал Слепого, рассказал про Карася. Видел, как сузились его глаза, как заходили желваки на его худом сером лице, как засветился зловещий блеск в стеклянных глазах сумасшедшего.

— Может, позвать Скулу, Хряка, Мирзу, Клыка? — спросил я его.

— Нет, Дим Димыч, пойдем вдвоем, большой базар не нужен; ты что, меня не знаешь? — только и сказал Слепой.

Слепого я знал хорошо. Было время, когда он один держал зону в Дудинке. Иногда я думаю, если бы собрать вместе Чингисхана, Чан Кайши, Полпота, Пиночета, Муссолини, Гитлера и Сталина, то в свирепости и жестокости Слепой не уступил бы им, вместе взятым.

— Эта махнота у меня давно поперек горла стоит. Или мы, или они, Димыч. Другого варианта не дано, — добавил Слепой.

Я вытащил из тайника под станком два самодельных ножа из рессорной стали, узких и длинных. Такими обычно кабанов режут. И мы со Слепым направились в тупик за забором и цехом, где обычно собиралась банда Колобка. Как раз мы попали удачно. Вся банда сидела на бревнах, шабила (курила) анашу и радовалась дешевой удаче.

Я шел первым, остановился напротив Пашки. Слепой занял позицию чуть сзади и левее, с таким расчетом, что мог бы достать ножом любого, кто попытается вырваться через проход к тупику.

— Паша, отдай деньги, которые взял у Карася, — сказал я.

Пашка повернулся и не сказал, а визгливо вскрикнул срывающимся голосом, точно пролаял:

— Я умру только от ножа.

— За этим мы и пришли, — ответил я, вытаскивая из-за пазухи нож.

Паша до этого сидел в другой зоне на усиленном режиме. В зоне получилась резня, ему пропороли живот. Врачи семь дней боролись за его жизнь. Бесполезно. Бросили его на произвол судьбы. Каким-то чудом Пашка выжил, поправился. Его судили, усиленный режим заменили особым. Так он попал в монастырь. Обо всем этом я знал и сказал:

— Паша, если это хрустальная мечта твоего детства — умереть от ножа, то считай, что я добрый волшебник и пришел исполнить эту мечту. Только учти, из-под моего ножа еще никто не уходил живым. Кстати, и мне какая-никакая радость, ты у меня юбилейным, десятым будешь, — сказал я.

Сзади истошно прохрипел Слепой, держа в полусогнутой руке нож острием вверх:

— Кончай его, Димыч! Бросай базланить.

— Счас, Слепой, мы этих сук всех кончим, — ответил я, — ты только не дай прорваться ни одному из тупика.

— Димыч, не боись. Нагоняй на меня, нагоняй, а я кончать их буду.

В стане врагов начались паника и растерянность, несмотря на их значительный перевес в живой силе.

Пашка вытащил из кармана деньги и швырнул к моим ногам, настолько он был ошарашен.

— Так-то лучше, — сказал я, забрал деньги, и мы со Слепым пошли из тупика. Я обернулся, махнота Колобка сидела растерянная, пришибленная. И хотя они никуда не бежали, напоминали побитых собак с поджатыми хвостами. Но на этом дело не кончилось.

9

Рядом с ламповым находился красильный цех. Как-то привезли белую краску. Махнота нырнула в красильни. В этом цехе ребята подобрались неплохие, в основном киевские. Они не стали связываться с махнотой. Эти же из краски нагнали спирту, здесь же напились. Когда уводили из цеха, натолкнулись на Карася.

— Это ты почто пошел жаловаться Дим Димычу и Слепому? Получай, падла, — сказал Пашка и ударил Карася. Навалились остальные и его сильно избили. Карась еле приполз в камеру. На другой день не пошел на работу. Потом вышел, два дня делал свинокол. На четвертый день пошел в третий цех и прямо на рабочих местах зарезал пять человек, первым Пашку. А еще пять человек из банды Колобка должны были выйти во вторую смену.

Когда Карась зашел в наш цех, лицо его было белее снега. Я спросил:

— Володя, что с тобой?

— Пятерых я замочил, Дим Димыч, вместе с Пашкой.

Видя его состояние, я заварил чифирю, подошли Юзик, Слепой, Скула с Шапой и Мирза. Мы чифирнули.

Прибежал опер Шаров, он уже все знал, сказал:

— Пойдем, Карась.

— Начальник, подождем вторую смену, я не весь «расчет» получил, еще пятерых ухоркаю, сполна рассчитаюсь с махнотой. Ты же сам видишь, какой беспредел они творят в зоне. Да и тебе, начальник, поспокойнее будет, а мне все равно «вышка».

— Нет, нет, Карась, пойдем. «Вышки» тебе не будет. Это я тебе говорю, — сказал майор. И они ушли.

Был суд. Володе дали расстрел. Но по ходатайству администрации зоны, где немало усилий приложил Шаров, Карасю «вышак» заменили пятнадцатью годами. Поскольку хуже особого режима уже не бывает, оставили тот же — особо строгий.

Шаров молодец, сдержал слово.

По поводу «благополучного» исхода с Карасем, а также по заявкам широкой общественности нашей камеры я под гитару исполнил одну давнюю лагерную песню: «Суд идет, процесс уже кончается, и судья читает приговор, и чему-то глупо улыбается лупоглазый толстый прокурор, и защита тоже улыбается, глупо улыбается конвой, слышу — мне статья переменяется: заменили мне расстрел тюрьмой». В натуре, песня была кстати, в резонанс событию.