Июль 1923
«Ко мне скорее, Теодор и Конрад!..»*
Л. Ракову
Ко мне скорее, Теодор и Конрад!Душа моя растерзана любовью,И сам себе кажусь я двойником,Что по земле скитается напрасно,Тоскуя о телесной оболочке.Я не покоя жажду, а любви!Сомнамбулы сладчайшее безумье,Да раздробившийся в сверканьях Крейслер,Да исступленное блаженство дружбы —Теперь водители моей судьбы. Песок, песок, песок… Жаркие глыбы гробницы… Ни облака, ни птицы… Отбившийся мотылек В зное недвижном висит… Все спит… Как мир знакомый далек! Шимми и небоскребы Уплыли: спутники оба Читают на входе гроба Непонятное мне заклятье, Как посвященные братья. Смерть? обьятья?Чужое, не мое воображеньеМеня в пустыню эту привело,Но трепетность застывшего желаньяВзошла из глубины моей души.Стучало сердце жалкое: откройся,Мне все равно: таишь обьятья, смерть,Сокровище царей, богов бессмертье.Я дольше ждать, ты видишь, не могу. Фейдт и Гофман улыбнулись, Двери тихо повернулись. Сумрак дрогнул, густ и ал, Словно ветер пробежал… И выходит…Игра несоответствий вам мила!Я вижу не в одежде неофита,Не в облаченьи древнего Египта,А в пиджаке последнего покроя,С высокой пуговицей, узкой тальей,Давно известного мне человека.Прямой, как по линейке, узкий галстух,Косой пробор волос, светлее русых,Миндалевый разрез апрельских глаз,Любовным луком вычерчены губы,И, как намек, саксонский подбородок…Назад откинут юношеский стан,Как тетива, прямы и длинны ноги,Как амулеты, розовые ногти…На правой, гладко выбритой щекеТемнеет томно пятнышко Венеры.Известно все, но золотой туман,Недвижный и трепещущий, исходит…Оцепенение, блаженный сон,И ожидание, любовь, желанье, —Соединилось все, остановившись.А мотылек усталый опустилсяНа кончик лакированной ботинкиИ белым бантиком лежать остался.О, золотистая струя рейнвейна!Все кажется, что скрытая играПробьется пеной на твою поверхность. Сердце, могу ль Произнести я Полное имя? Тайну хранить Трудно искусству… Маску надев, Снова скажу: Гуль!Я принимаю!.. сладко умереть,Коснувшись этих ног, руки, одежды,В глазах увидев ласточек полет,Апрельский вечер, радугу и солнце!Ответ, ответ, хоть уголками губ!Ты улыбнулся. Спутники стояли,Едва заметные, у стен гробницы.— Но я не смерть, а жизнь, — произнеслось. —Все, что пленяет, что живет и движет,Все это — я! Искусство, города,Поездки дальние и приключенья,Высокие, крылатейшие мысли,И мелочи быстротекущей жизни,И блеск, и радость, ревность и страданье,Святая бедность и веселый голод,И расточительность, любовь и слава,Все это — я, все это — я. Узнал ты?— Я принимаю! я изнемогаюОт жажды. Напои живой водою,О Гуль! душа моя, судьба и сердце —Вот сделалось все шатким и непрочным,Капризным, переменчивым, как жизнь.Опасное блаженство! но я понял:Покой устойчивый подобен смерти.Куда меня, о Теодор и Конрад,Вы завели, в чужом воображеньиЯвился я непрошеным пришельцем.Найдется ль место мне в твоих мечтах? —Но парус поднят… и — плыви, галера!Сокровище царей, оно со мною!
Апрель 1924
«Не рыбу на берег зову…»*
Не рыбу на берег зову,А птицу в воздух кличу,Росу на спящую травуИ ветер парусам.
Лишь первый шаг — увидишь сам,Какой родимый воздух,Как сладостна сухим устамПроточная вода.
Рулем ведется борозда,Куда направит воля,Но недвижима навсегдаПолярная звезда.
Май 1924
Эфесские строки*
Флейта, пой! Пещеры сводыЗацвели волшебным мленьем:Рощи, копья, города,Тихо каплет дни и годыНаговорным усыпленьемГолубиная вода.
Мреет сумрак. Свет на воле.Предначертанные тениЗа мерцанием зарниц.Горстью сыпь на угли соли!Спины, шеи и колени,Шелестенье тщетных лиц.
Ток эфира бурей станет,Буря нежит ток эфира,Кошка львом и кошкой лев.Арфы трепет громом ранит.Полноте внимаешь мира,Бренный слух преодолев.
Зоркий страж не видит леса,Тайноведенья урокиНеученый раб принес.Спим с тобой у врат Эфеса…Пробужденья скрыты сроки,И не лает чуткий пес.
Июль 1924
Идущие*
В сумерках идут двое.По разделяющимся длинным ногамвидно,что они — мужчины.Деревья цветут,небо зеленеет,квакают лягушки.Идут они вдоль канала.Они почти одинакового роста,может быть — одного возраста.Они говорят о деревьях и небе,о Германии и Италии,о плаваньи на «Левиафане»,о своих работах и планах,о проехавшей лодке,о вчерашнем завтраке.Иногда в груди одногооказываются два сердца,потом оба перелетают в другую грудь,как мексиканские птички.Если их руки встретятся,кажется,что из пальца в палецпереливается тепло и кровь.Состав этой крови — однороден.Они могут бегать, грестии сидеть за одним столом,занимаясь каждый своим делом.Иногда улыбнутся друг другу —И это — будто поцелуй.Когда щека одногокоснется щеки другого,кажется — небо позолотело.Они могут и спать на одной кровати…разве они — не мужчины?Они могут обменяться платьем,и это не будет маскарадом.Если мир вспорется войною,наступит новый 1814 год,они рядом поскачут на лошадях,в одинаковых мундирах,и умрут вместе.Огромная звезда повисла.Из сторожки выходит сторож:запирает двери на ключ,ключ кладет в карман.Посмотрел вслед паре,и может насвистывать,что ему угодно.
20 октября 1924
«Отяжелев, слова корой покрылись…»*
Отяжелев, слова корой покрылись.Скорей косматый разбивай кокос!Пока слизняк из домика не вылез,Высокий тополь к небу не пророс.
По шахте катится, крутясь, граната.Курган Малахов, взрывы и восторг.Девятый месяц семенем богата,Прорыв кровавый крика не исторг.
Терпение!.. О-о-о-а́, мой милый!Как розово засвиристел апрель!..Летучею, зеленою могилойМладенчески качнется колыбель.
Октябрь 1924
«Я чувствую: четыре…»*
Я чувствую: четыреНоги, и все идут.Острей, прямей и ширеГлаза мои глядят.Двойное сердце бьется(Мое или твое?),Берется и даетсяОбоими сполна.Коричневым наливомТемнеет твой зрачок,А мой каким-то дивомСереет, как река.Тесней, тесней с любимым!Душа, и плоть, и дух, —И встанешь херувимом,Чудовищем небес.
7 ноября 1924
«Не губернаторша сидела с офицером…»*
Не губернаторша сидела с офицером,Не государыня внимала ординарцу,На золоченом, закрученном стулеСидела Богородица и шила.А перед ней стоял Михал-Архангел.О шпору шпора золотом звенела,У палисада конь стучал копытом,А на пригорке полотно белилось.
Архангелу Владычица сказала:«Уж, право, я, Михайлушка, не знаю,Что и подумать. Неудобно слуху.Ненареченной быть страна не может.Одними литерами не спастися.Прожить нельзя без веры и надеждыИ без царя, ниспосланного Богом.Я женщина. Жалею и злодея.Но этих за людей я не считаю.Ведь сами от себя они отверглисьИ от души бессмертной отказались.Тебе предам их. Действуй справедливо».
Умолкла, от шитья не отрываясь.Но слезы не блеснули на ресницах,И сумрачен стоял Михал-Архангел,А на броне пожаром солнце рдело.«Ну, с Богом!» — Богородица сказала,Потом в окошко тихо посмотрелаИ молвила: «Пройдет еще неделя,И станет полотно белее снега».
Ноябрь 1924