Пока наш вагон прицепляли к новому паровозу, полковник вышел на платформу; вернувшись, он заявил, что не позволит нам ехать без охраны.
Я запротестовала. Во–первых, его люди не внушали мне доверия; во–вторых, я не хотела отрывать их отдел. Но полковник стоял на своем. В конце концов он заявил, что он здесь командует и берет всю ответственность на себя.
Несколько офицеров с пулеметами забрались на паровоз, двоих поставили охранять двери в вагон. Когда все было готово, полковник пришел спросить, можно ли трогаться.
Я поблагодарила его и пожелала удачи. Он поцеловал мне руку и спрыгнул с подножки. Поезд тронулся.
Я стояла у окна. Вдруг по толпе добровольцев словно пробежал ток. Все как один повернулись к вагону, выстроились в шеренгу и отдали честь.
На секунду я приросла к месту, потом, забыв обо всем, без пальто и шляпы, бросилась на заднюю площадку старомодного вагона. Меня душили эмоции, из глаз градом катились слезы, я кричала им слова приветствия и добрые пожелания. Они собрались в конце платформы и сняли фуражки, глядя вслед уезжавшему поезду. Я стояла на площадке, пока могла различать их лица. Потом фигуры слились в одно сплошное серое пятно.
В тот же вечер мы приехали в Бендеры, где начиналась Бессарабия. Было совершенно темно. Вагон освещали несколько свечей, вставленных в пустые бутылки. Было холодно. В течение дня мне стало хуже, жар усилился. Меня сотрясала дрожь, щеки горели.
Перед прибытием в Бендеры я пригласила наших добровольных охранников, чтобы поблагодарить их и попрощаться с ними, попрощаться с Россией в их лице. В вагон вошли шестеро мужчин, заполнив все пространство своей тяжелой зимней одеждой, меховыми шапками. Они принесли с собой запах осенних русских полей, дыма от костра, кожаных сапог, пороха, солдатских шинелей. В полумраке купе, освещенного одной свечой, я могла различить только их контуры.
От волнения я не могла говорить. Эти незнакомцы, эти люди, которых я никогда раньше не видела, были мне сейчас ближе родных; они стали частью моего существа, они олицетворяли все, что я покидала.
Мне хотелось навеки запечатлеть их лица в своей памяти. Я взяла свечу со стола и по очереди поднесла к каждому лицу. Крошечное желтое пламя на секунду выхватило из темноты головы с короткими волосами и обветренные лица с густыми усами.
Я хотела сказать им что нибудь значительное, чтобы они тоже навсегда запомнили меня, но не смогла вымолвить ни слова; только слезы, горькие, безутешные слезы, катились по моим щекам.
Так я попрощалась с Россией.
В ИЗГНАНИИ
ВСТУПЛЕНИЕ
Чему учит изгнание — тема второй книги. В своем рассказе я вынуждена говорить о том, что сама пережила и передумала. Я описывала все так, как сама это видела, хотя прошла эту дорогу не в одиночестве. Такая же драматическая и исполненная надежд жизнь выпала на долю многих моих соотечественников, и часто она была посуровее моей. Но теперь это уже история. В противном случае я вряд ли бы взялась за перо.
Когда рушится общественный строй и целый класс людей снимается с места и в буквальном смысле слова лишается крыши над головой, жизнь не торопится приютить их, позаботиться о них. Рассказывая о случившемся со мною и с теми, кто окружал меня в начальный период изгнания, я старалась показать трудности, с какими мы столкнулись, и как сумели их преодолевать.
Взявшись сейчас рассказать мою жизнь, я сознаю невыгоды своего положения. Слишком еще свежи события, чтобы осознать их значение, и рано выносить справедливую оценку всем действовавшим лицам. В отличие от моей первой книги, здесь не представлялось возможным объединить общей рамой калейдоскоп событий и перемен, коими так изобильна изгнанническая доля. Психология людей, переживших крушение налаженной жизни, более или менее схожа: определяющей становится борьба за существование. И я хочу изложить все, пока свежа память, хочу удержать то, что заслуживает войти в историю.
В первой книге я излагала обстоятельства, канувшие в небытие и более никак не принадлежащие мне. Мои детство и юность прошли в обстановке, от которой не осталось следа, время и перемены смели ту страну, там теперь совсем другой мир. Воспитание не готовило меня к материальным лишениям, и новая жизнь, наставшая после моего бегства из России в 1918 году, была долгой чередой попыток приноровиться к дотоле неведомому порядку вещей.
Моя жизнь на чужбине отчетливо делится на три периода. Первый продолжался почти три года и правильно будет назвать его жизнью во сне. Поступь моя была твердой, а глаза незрячие. Жизнь продолжала свое неумолимое течение, но я воспринимала перемены сквозь дремотную пелену, ничто не могло расшевелить меня. Меня единственно волновали личные утраты, а тревожная внешняя жизнь касалась поверхностно, если вообще касалась. К концу этого первого срока я стала сознавать, что ступаю по ненадежной земле и вокруг меня пучина.
Второй период был пробуждением, временем переоценки и ответственных решений, учебы и честолюбивых порывов. Если первые годы в основном прошли в бездействии, то следующие вольно или невольно были исполнены борьбы. Жизнь являла резкие контрасты: скороспелые надежды и разочарования, временные успехи и неудачи, прахом пошедшие убеждения и постепенное выстраивание нового, независимого, своего мира. Мы испытывали наши способности на пределе сил, от нас требовалось невозможное. Но редкие награды стоили усилий. Выдержать испытание, достичь цели — это был новый, восхитительный опыт, ни с чем не сравнимая радость.
В конце восьмого года, набив шишки и растеряв состояние, я закрыла эту главу совершенно новым человеком.
Теперь я проживаю третий период моего изгнанничества, он начался отъездом из Франции в 1929 году и совершенно непохож на первые два. Я сознательно порвала с Европой, и хотя меня ожидали неведомая судьба и опять новые обстоятельства, я верила в свои силы. Я не боялась взглянуть жизни в лицо.
Меня часто спрашивают, что я думаю о сегодняшней России, каким вижу ее будущее. В моей книге нет ответа на этот вопрос, во всяком случае, я не пытаюсь его дать. Россия остается непредсказуемой страной. Одно ясно: старая Россия кончилась и никогда не возродится. История рубит сплеча, раны затягиваются долго, и нескоро на смену революционному ожесточению придут свобода и порядок.Ни революционное лихолетье, ни тяготы изгнания, ни уходящие годы не переменят моих чувств к родине. Наверное, я никогда уже не увижу Россию, но, как и прежде, я горячо желаю ей процветания, я верю в ее конечное торжество. Настанет день, когда она скинет с себя подмявшие ее злые силы. И как знать, не суждено ли будущей России, вернувшей себе достоинство, очистившейся и умудренной страданиями, сказать потрясенному миру новое слово, в котором и она сама отчаянно нуждается.