Объясняю.
На этом рисунке я пою, я же танцую; здесь же персонажи моих песенок, и господин во фраке, и белый Пьеро. В верхнем левом углу крот (как символ нашего одесского театра) играет на лире, а в правом — сам художник, Евгений Адольфович Левинсон, сидя на облаке, вдохновенно рисует.
Новые съемки
Как закончить всю книгу, я еще не выяснила. Но как только я написала свою жалобу, что мне не дают ролей в кино, и закончила эту главу, сразу раздался телефонный звонок из Ленинграда. Мне предложили принять участие в новой картине. Я, конечно, вместо того чтобы подумать или сделать вид, что мне это предложение безразлично, начала немедленно соглашаться на все. А это значит: ездить в Ленинград по требованию, быть связанной с партнерами, работающими, занятыми в театре. То есть, например, съемка назначена на 12-е число, вы берете билет и, прервав все дела в Москве, 11-го готовы к отъезду. Поезд — в 23 часа 55 минут. Но в этот же день, в два часа, раздается звонок из Ленинграда и вам сообщают, что съемка отменяется: кто-то заболел.
Надо срочно сдать билет. Это возможно. Но секретаря у меня нет. Надо самой произвести эту операцию. Потом надо возобновить все московские дела, отмененные три дня назад. Едва вы успеваете это сделать, утром на другой день звонок из Ленинграда: надо быть на «Ленфильме» 16-го. Значит, выезжать 15-го. Значит, надо купить билет и ехать скорее, отменив московские дела, даже самые необходимые. Наконец, все это отменено, билет есть, и вы приезжаете в Ленинград 15-го, в восемь часов утра.
Тут вы узнаете, что ваша сцена не будет сниматься сегодня, что актера, с которым вы играете в этой сцене, заняли в Москве в спектакле (это вполне часто бывает — замена спектакля), что здесь, в Ленинграде, вы свободны.
Я так долго и длинно об этом рассказываю, но это такое ординарное дело. Так бывает. Это почти неизбежно. Однако такие перепады действуют на психику, хотя это неправильно: психику надо приспособить к своей работе. И я это сделаю. И если я от этого не помру, то еще напишу, как я снималась в новой картине. Хотя заранее тоже ничего говорить нельзя (актерское суеверие — если расскажешь, картину или тебя отменят или картину потом положат на полку), тем более что в данном случае картина телевизионная, в ней пять серий.
Меня привлекла идея автора сделать фильм о Шерлоке Холмсе. Просто удивила мысль, что после всех сименонов, «знатоков» и современных детективов можно вернуться к Конан Дойлю. Неужели автор угадал? Неужели зритель захочет увидеть наивность детективов, без садизма, секса и гангстеров?
Мы снимаемся в доме, построенном внутри павильона. Здесь улица, мостовая (отлитые из резины выпуклые булыжники, по которым едут лошади и фиакры). Я живу в доме 221 б на Бейкер-стрит. Внутри интерьеры начала века. Художник сделал это весьма интересно. Здесь целая квартира — столовая, спальня, деревянные лестницы с балюстрадами. Здесь комнаты мистера Холмса и мистера Ватсона, буфетная. Уют английского быта начала века. Моя роль — это отдельные реплики по всей картине. Мое присутствие тут так же необходимо, как часы в столовой или фигурные медные подсвечники. И я сама ощущаю себя не персонажем, а предметом, неотъемлемой частью этой обстановки.
Сегодня это время изображает кино всего мира. Италия, Япония, Франция — все схватились за эту моду. И мы не отстанем.
Камин пылает, Холмс (В. Ливанов) сидит в вольтеровском кресле. В углу на полу стоят большие старинные часы, на стенах старые гравюры с видами Лондона, в витринках под стеклом — коллекции бабочек.
Я — квартирная хозяйка и экономка Шерлока Холмса. Меня затягивают в корсет в восемь часов утра, так что дышать уже почти нельзя. Но это ерунда, все можно, и будешь дышать всю смену, как миленькая. На мне длинное платье по моде того времени, широкий кожаный пояс с кошелечком на нем и связкой ключей. Парикмахер Люся сделала мне очаровательную прическу. Волосы когда-то блондинки, а теперь седой дамы, легкие и пушистые, уложены просто и замысловато.
Съемка еще не началась. Устанавливают свет. Я разгуливаю по своим комнатам, стою на маленьком балкончике, у лесенки, десять ступенек которой ведут в столовую. Невольно любуюсь интерьером своей столовой. Большой овальный стол покрыт узорчатой тканой скатертью. Стулья старые (чиппендейл, что ли?). Перед камином удивительный экран. Это невысокая трехстворчатая ширма красного дерева, в которую вставлены толстые бемские стеклышки с фасетками, в медной оправе. Почему-то стекло хорошо защищает от огня, и в то же время видишь пламя камина. Народу в столовой сейчас много, каждый занят своим делом: рабочий вешает барометр, костюмер застегивает высокую, под горло, жилетку мистеру Ватсону (В. Соломин); гример причесывает мистера Холмса, который, не обращая на это внимания, повторяет роль. Ставят мебель. Негромкий говор, вопросы по делу, замечания, просьбы. А над всем этим громкие голоса — указания осветителям. Слышу их только я и запоминаю:
— Игорь, поверни. Дай задний фон.
— 12-3 включи!
— Выключи корыто!
— Нина, второй шевели, дай 1-12.
— Так нельзя! Полосы пойдут по комнате.
Я слушаю как будто голоса из космоса: людей не видно, они где-то в темноте, около своей аппаратуры.
— Ребята, уголечки проверьте наверху!
— Игорь, у тебя не синий? Включи все!
— Надо поманипулировать!
— Убери с барометра. Подними выше.
— Опять бликует!
— Вот этот не достает.
— Шторки давай! Перекоси!
— Олег, гони уже!
Когда от осветительных приборов в комнате становится нечем дышать, я выхожу в маленькую прихожую, где вижу распахнутое окно на улицу и кресло перед ним. И я поддаюсь иллюзии, опускаюсь в кресло у раскрытого окна, чтобы подышать «свежим» воздухом, и тут же вижу установленный за окном огнедышащий «Марс» (осветительный прибор): окно открыто в павильон, а прибор с особым фильтром заливает комнату закатным солнечным светом.
— Рине Васильевне приготовиться!
Я вхожу в столовую:
— Ужасное преступление на Брикстоун Роуд, сэр! — говорю я и кладу на стол свежие газеты, даже «Times» того времени (бывало и так в истории киносъемок, что ОТК на просмотре в руках чиновника чеховского времени мог рассмотреть «Комсомольскую правду»).
Освещенные окна
Я это правильно говорила: хочешь вспомнить одно, а приходит на память совсем другое. Вот и сейчас, хотела написать о необычайном спектакле, который состоялся в Ташкенте, в Театре оперы и балета, в 1942 году и шел один-единственный раз. Удивительное это было представление. И вот память, вместо того чтобы помочь мне, подсказать, как ей и полагается, все об этом событии, подсовывает совсем другие картины…