Читать интересную книгу Рассказы - Владимир Елистратов

Метрдотель Димитриос здоровался со мной душевно, как зять с отдельно живущей тещей. И каждый раз передавал привет Путину. Это была его фирменная шутка.

Душу я отводил в ресторане. Когда на шведском столе я шёл походкой пингвина в кедах за восьмой тарелкой, французские сухофрукты печально — осуждающе оглядывались в мою сторону. Но я думал так: «Пусть французы будут богатые, худые и печальные, а я буду бедный, толстый и весёлый». Это у меня такая философия. Она сформировалась ещё в детстве, под влиянием образа Винни-Пуха. Правда, сдаётся мне, что такая же философия у большинства моих соотечественников.

Под моим балконом находился нудистско-гомосексуалистский пляж. Миконос по этой части самый продвинутый среди греческих островов, что-то вроде испанской Барселоны. Смотреть на пляж не хотелось: он навевал какие-то неуловимо-грустные мысли, то ли патологоанатомического, то ли апокалиптического характера.

Целыми днями я шлялся по городу. Я знал его уже наизусть. Все греческие острова — бело-голубые. Миконос тоже бело-голубой. Здесь есть квартал Алевкандрия с бесконечными, переплетающимися и узенькими, как извилины параноика, улочками. Церковь Парапартиани. Её белят уже много-много столетий. Её стены, на взгляд, кажутся теплыми и сладкими, как рахат-лукум. Яйцевидные мельницы с соломенной прической под горшок и с лысиной на макушке, похожие на средневековых монахов. Музеи, которые открываются только вечером. Или совсем не открываются (это знает только Бог). «Маленькая Венеция» — несколько заплесневелых от древности рыжих домов, растущих из ядовито-нефритового моря. Пожалуй, всё.

Да, ещё — живность. Неестественно толстые утки, ручные пеликаны, собаки, кошки. Очень много собак и кошек.

Собаки все коротконогие и лохматые. Они целыми днями валяются на раскалённом даже в тени булыжнике. Натуральные хот-доги.

Кошки, как и все кошки, живущие рядом с морем, изящны и порывисто отзывчивы на ласку. В их напряженно-томной грации есть что-то неуловимое от поэтики портового борделя.

Когда бродить среди хот-догов, бардельных кис и лысых мельниц надоедало, я садился на скамеечку напротив портовой бухты, ставил перед собой литровую пластиковую бутылку с дешёвой, но очень хорошей разливной рециной и встречал закат, отхлёбывая из бутылки. Таких, как я, здесь было полно. Многие туристы хотели попасть на Делос. Они бродили — кто с пивом, кто с пепси, кто с мороженым по набережной. И отовсюду слышалось слово «ветер» на разных языках мира, а потом — на тех же языках — нехорошие слова.

Ветер, будь он неладен, всё комкал и комкал васильковый шёлк моря. Красное, обветренное солнце обессиленно падало в скалы. Скалы стремительно синели. Становилось прохладно. Пахло рыбным грилем, лимоном, морем и сточной водой.

И во время заката каждый вечер случалось одно и тоже. Передо мной вразвалочку проходил местный пеликан, останавливался прямо напротив, некоторое время внимательно смотрел мне в лицо своим жёлто-карим глазом — и шёл дальше, куда-то за пирс. Забавный пеликан. Очень деловой, с совершенно человеческими глазами.

На четвёртый день перед рассветом ко мне на мою заветную скамеечку подсел капитан «Маргариты». Его звали Одиссеас.

— Здравствуй, Одиссеас, — сказал я. — Ясас. Ну что слышно насчет ветра?

— Ясас! Он дует.

Хороший ответ. Содержательный. Греческий на все сто.

— Посмотрим, будет ли он дуть аврио, — сказал я, поддерживая разговор в греческом духе.

— Один Бог знает, что будет аврио.

— Конечно. Хочешь рецины?

— Ну что ж. Давай, пожалуй. Спасибо. Эвхаристо, Владимир.

— Паракало, Одиссеас, пожалуйста.

Одиссеас отхлебнул из бутылки.

— Хорошая рецина, — сказал он.

В это время солнце коснулось скалы и к нам подошёл пеликан. Он внимательно, продолжительно посмотрел на нас охряным в закатном солнце взглядом и пошёл дальше, к пирсу. Мистика.

— Его зовут Петрос, — сказал Одиссеас.

— Я читал в путеводителях, что пеликан — это талисман Миконоса.

— Да. Петрос — наш живой амулет, — согласился Одиссеас. — Петрос старый. Ему уже очень много лет. Его папа тоже был Петрос. Петрос Первый.

— Он… умер?

— Да. Петрос Первый, папа Петроса Второго, сейчас стал чучелом. Он стоит в музее.

— У нас в России тоже был… император Петрос Первый, — зачем-то сказал я. — Он тоже что-то вроде талисмана, и из него тоже сделали чучело… то есть — памятник.

— Памятник и чучело — это одно и то же, — уверенно проговорил Одиссеас. — Император ли, пеликан ли — всё едино. Я бы не хотел, чтобы из меня сделали чучело. Или поставили памятник. Умер так умер.

Мы философически помолчали. Побулькали из пластика. Насчёт чучела я был в принципе согласен Одиссеасом. Насчёт памятника не до конца.

— А у Петроса Второго есть дети? — спросил я.

— Конечно. У нас уже есть Петрос Третий и Петрос Четвёртый. Когда Петрос Второй подохнет и из него набьют чучело, сюда, в бухту, поселят Петроса Третьего. Династия Петросов.

Ещё помолчали.

— Да, всё это очень интересно, — вздохнул я. — Но если аврио или, в крайнем случае, послеаврио, ветер не стихнет — мне придётся уехать, так и не побывав на Делосе.

— Бог его знает, стихнет он или нет. Я ведь тоже, дружище, несу убытки. Каждый день моя «Маргарита» должна делать три рейса на Делос. По тридцать евро с человека. Сотня пассажиров. Вот и посчитай, во сколько мне обошлись эти три ветреных дня…

— Да, плохо наше с тобой дело, Одиссеас.

— Да, никуда не годятся наши с тобой дела, Владимир.

Мы отпили вина, крякнули, как два селезня на кочке, и, симметрично подперев небритые подбородки, уставились на рычащее море, похожее на бушующее желе из черники.

— Есть, конечно, один способ, — сказал Одиссеас, — да только ты скажешь, что это глупость.

— Не скажу. Какой способ?

— Старые люди рассказывают, что пеликаны умеют укрощать ветер. Стоит Петросу захотеть — и ветер стихнет. Глупость, наверное, предрассудок… Хотя…

— А что надо сделать, чтобы он захотел?

— Старые люди говорят, что пеликаны любят музыку. Но не всякую. Надо найти такую мелодию, чтобы она понравилась Петросу. Если ему мелодия понравится — считай, что ветер стих. Ты умеешь на чем-нибудь играть?

— Вообще-то нет… Правда, у меня есть дудочка. Я её всё время с собой вожу. От деда досталась… Он на ней ещё в детстве в деревне играл, когда был пастухом.

— Талисман?

— Вроде того. Я могу, конечно, набрать пару-тройку мелодий, но понравятся ли они Петросу?..

— Ну, это знает только Бог…

— Ясный Петрос…

— Ладно, дружище Владимир. Аврио утром приходи сюда со своей дудкой. Будем играть для Петроса. Кали нихта, спокойной ночи.

— Кали нихта, Одиссеас. До завтра.

На следующее утро, ближе к полудню, я приехал на автобусе из своего пятизвёздочного империалистического отеля. С дудкой. Тоже мне, пастушок-олигарх, блин… Ветер дул ещё сильнее. Ветер злобно шуршал газетами в киосках, как чекист во время обыска, подвывал, как в камине, в улочках Алевкандрии, ронял пляжные зонтики прямо на гомосексуалистских нудистов, яростно бил по морщинистым щекам утёсов…

Одиссеас уже был на месте. На коленях у него лежало маленькое электрическое пианино. Около моря, метрах в десяти от нашей скамейки, лежал Петрос и смотрел вдаль. На нас он не обратил никакого внимания.

— С чего начнём? — спросил Одиссеас, кивнув в сторону Петроса.

— С чего-нибудь общеизвестного, интернационального.

— Эндакси, о'кей.

Я взял дудку, вставил в рот, и стал перебирать пальцами по дыркам, подбирая битловскую «Мишель, май бель». «Мишель» подбиралась с трудом. Слух-то у меня… того… Ну, в общем, не абсолютный. Одиссеас тоже сосредоточенно тыкал в клавиши своими пальцами, похожими на охотничьи сосиски. Минут через десять Минокос огласился нашей виртуозной игрой. Мелодия вышла вполне узнаваема, но было ощущение, что играем не мы, а сильно нетрезвый жиздринский похоронный оркестр. Причем — на похоронах скоропостижно умершей Мишель. Петрос по-прежнему смотрел вдаль. Жиздринские Битлы птицу не зацепили. Нет, наша с Одиссеасом группа «Геморрой» была безнадёжна.

Вокруг нашего скорбного дуэта постепенно собралась публика.

— Кого хороним? — весело спросил какой-то француз в белых трусиках в голубой цветочек. Наверно один из этих… ну, с пляжа.

— Хотим поехать на Делос, — объяснил я. — Если пеликану понравится мелодия, он остановит ветер.

— Эй! Я тоже хочу на Делос! — сказал француз. — Ну-ка секундочку…

И цветочки нырнули за угол.

Буквально через минуту на набережной выстроилась группа из шести французов. На французах были одинаковые трусики в цветочек, только у одних трусики были белые, а цветочки голубые, а у других трусики голубые, а цветочки белые. Наверно, в этом заключался какой-то глубокий гендерный подтекст. Все французы были с гитарами и хорошо поставленными голосами пели «Марсельезу». Я подпевал. В память о моём прадедушке-будённовце.