Читать интересную книгу Рыцари былого и грядущего. Том II - Сергей Катканов

— Интересные мысли, хотя звучат несколько голословно.

— А, по-вашему, у нас богословский семинар? Разве я пытаюсь вам что-то доказать или в чём-то убедить? Да ведь мы с вами уже договорились относительно невысокой ценности любых доказательств. В мире борьбы идей убеждение всегда предшествует доказыванию. Сначала сильная эмоция — потом её обоснование, сначала любовь к идее — потом теоретический фундамент.

— Никакая логика, никакие аргументы и факты ещё никого не привели ко Христу, ровно как и не увели в обратном направлении.

— Я полагаю, теперь самое время обозначить цель вашего визита?

— Охотно. Мне поручено в общих чертах рассказать вам, что являет собой выявленная вами финансовая сеть. Мы, если угодно — банкиры Христа. Конечно, наша организация занимается не только финансами. Наша общая цель — защита христианства и христиан. Подчёркиваю — только защита. Мы не нападаем на безбожный мир, не стремимся его уничтожить, нам вообще не нужна власть в каких бы то ни было формах и объёмах. Эту тему мы оставляем для разработки господам политикам, к каковым, как вы, должно быть, уже поняли, не принадлежим. Дальше уже следуют детали.

— Я очень благодарен вам, любезный господин, за то, что вы удовлетворили моё любопытство.

Лоуренс постарался придать своей улыбке выражение несколько вопросительное.

— Незнакомец, так же вежливо улыбаясь, понимающе кивнул:

— Вы можете стать одним из нас. Если хотите. Подумайте.

— О чём тут думать? Я и так уже один из вас. Буду рад поработать с благородными людьми.

— Браво, мистер Лоуренс. Мне очень нравятся ваша искренность и открытость. Но есть тут одно маленькое затруднение. Мы — свои, да не совсем. Вот заказали вы как-то себе для ваших рыцарских забав белый щит. Получилось очень красиво и даже весьма символично. И у нас тоже белый щит. Но у нас на белом поле — красный крест. А у вас на белом поле, извините, ничего.

— Да, вы правы, я всегда был довольно равнодушен к религии. Мои отношения с Богом. Вы знаете, ведь они есть, эти отношения. Хотя…

— Они не составляют доминанту вашей личности.

— Да, вы решительно правы.

— А я вам больше того скажу: доминанту вашей личности составляет ненависть. И это уж совсем нехорошо. Вы ненавидите Красный Щит, потому что интуитивно чувствуете в его практике проявление антихристианской стихии, совершенно чуждой вашему духу. И нам эта стихия чужда, но мы полагаем, что на ненависти ничего приличного не построить.

— На чём же вы строите?

— На любви ко Христу. Не к некому абстрактному Богу, а именно ко Христу.

Лоуренс закрыл лицо ладонями. Что-то очень сладко таяло в его душе. Такого светлого и радостного чувства он никогда в своей жизни не переживал. Неужели это сам Христос сошёл во ад его души? Как сладко ни о чём не думать. Он оторвал ладони от лица. Теперь это было лицо ребёнка на дне рождения, в нём не осталось ничего от респектабельного джентльмена. Он тихо спросил:

— А хотите ещё кофе?

* * *

Сиверцев отложил авторучку. Сердце тревожно щемило. Он остался очень недоволен своим опусом. Понял ли он хоть в малой степени душу сэра Эдварда? Дурак, если и пытался. Вот дураком-то он теперь себя и чувствовал. Кажется, есть тропинки, по которым он пока совершенно не умеет ходить. Но тут же возникла встречная мысль: а надо ли ему вообще ходить по ним? Пусть кто-нибудь другой напишет роман «Странная история сэра Эдварда Лоуренса, финансиста и тамплиера». Это, наверное, будет добротная проза, исполненная глубокого психологизма, и автору, возможно, пригодится его беглый набросок. Этот автор покажет. А он, Сиверцев, не показывает, а просто рассказывает. Он лишь выписывает фрагменты реальности Ордена Храма. Пусть люди хотя бы узнают, как это может быть в современном мире. Однако, эти рассуждения показались ему ещё более беспомощными, чем опус. Он не хотел больше писать. Но отец Августин. Августину, конечно, наплевать напишет про него Сиверцев или нет. «Стоп. Всё. Хватит. Я не буду больше писать», — сказал себе Сиверцев, потом взял авторучку и аккуратно вывел на чистом листе:

ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В ОРДЕН Опус второй Белая гвардия

Ансельм не любил Достоевского. Это было очень странно для молодого француза, который увлекается русской литературой. Ведь Достоевский — вершина русской классики. Увлечение Достоевским было бы тем более естественно для религиозного француза, душу которого так и не смог озарить католицизм и который всё больше и больше склонялся к православию. Как тут не полюбить князя Мышкина? А вот не любил и всё.

Он прочитал Достоевского полностью, до единой строчки, в объёме академического собрания сочинений, которое с большим трудом раздобыл. И теперь эти аккуратные томики занимали самое почётное место на его книжной полке. Но стоило ему на них взглянуть, как он тут же начинал спорить с Фёдором Михайловичем. Ругался даже.

Ещё мальчонкой Ансельм познакомился во дворе с сыном русских эмигрантов — Володей. Они играли во всякую мальчишескую ерунду и через некоторое время Ансельм заметил, что общается с Володей на ломаном русском. Володина мама, услышав однажды русский щебет французского мальчонки, спросила его: «А хочешь русские сказки почитать?». Ну, конечно же, он хотел. Так сказки Пушкина открыли для него мир русской литературы. Ансельма всегда тянуло куда-то за предел реальности, в некий волшебный мир. Таковым стал для него сначала остров Буян, а потом Русская империя — могучее царство, от крушения которого содрогнулся весь мир. Это царство жило в книгах, которые и стали для него «страной в шкафу», где он так любил исчезать.

Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, Блок и Бунин появились в его жизни позже, а пока Володина мама объясняла ему непонятные слова и обороты из сказок, а так же из речи собственного сына. Володя любил иногда завернуть что-нибудь этакое, чему и сам затруднялся дать вразумительное толкование. «Не в зуб ногой», — Ансельм с удовольствием перекатывал во рту странные камушки русских слов.

Как-то Володина мама рассказала Ансельму о том, что коронационное Евангелие королей Франции было написано на церковно-славянском языке. Ансельм представил себе, как могучие Капетинги преклоняют колена перед славянским Евангелием. Это поразило его до чрезвычайности. Русские предстали перед ним уже не просто, как волшебный народ, а как носители высшей сакральной реальности.

Володя, конечно, был обыкновенным мальчишкой и ничего волшебного в нём не наблюдалось, и всё-таки он был не таким, как маленькие французы. Если маленькому хулигану из парижского предместья в драке расквасить нос, так он в силу этого уже полагает драку законченной своим поражением. Володя не так. Разбитый нос был для него лишь сигналом к началу настоящей драки, увидев кровь, он свирепел и сыпал тумаками направо и налево, пока не оставался во дворе один. Русскому гаврошу ничего не стоило в одиночку наброситься на десятерых. Потом он усмехался и говорил Ансельму: «А как ты думаешь, мы били красных? Вот так и били. Один против десяти. Только их оказалось не в десять раз больше, а в сто».

Как-то они вдвоём пошли «в поход» — побродить по окрестному лесу. В самом начале Володя поранил ногу — сморщился от боли, но не проронил ни звука.

— Сможешь сам дойти до дома, или я за врачом сбегаю? — спросил Ансельм.

— Зачем — домой? — усмехнулся Володя. — Погуляем ещё.

— Но твоя рана?

— Ерунда. Ты неженка, Ансельм. Если вы, французы, будете такими, у вас никогда больше не будет короля.

Ансельм прикусил губу. Ни один известный ему француз не горевал по поводу отсутствия короля, а большинство так и прямо гордились тем, что когда-то они прогнали Бурбонов. Русский учит его быть французом? Выходит, что так. Но это значит — быть непохожим на современных французов и даже на своих родителей — добропорядочных мелких буржуа, людей, кстати, очень добрых.

Как-то Володя спросил его:

— Скажи, Ансельм, кого ты считаешь самым лучшим французом за последние лет триста?

Ансельм растерялся. Он знал, что если назвать Робеспьера или даже Наполеона — драка неизбежна, причём Володя обязательно возьмёт верх, и это послужит лучшим доказательством того, что Ансельм дал неправильный ответ. Подумав, он неуверенно сказал:

— Может быть, генерал де Голль?

— Ничего особенного в твоём де Голле нет. А вот Жорж Кадудаль! Монархист и христианин. Человек беспримерной храбрости и глубочайшей религиозности. Кадудаль — словно древний рыцарь. Восхищаюсь. А вы забыли. Вы, французы, сами себя недостойны, — русский мальчишка 12-и лет говорил совершенно, как взрослый, так, во всяком случае, казалось тогда его ровеснику-французу.

Ансельм почувствовал себя бесконечно униженным. Он подумал о том, что не хочет больше дружить с Володей. Но на следующий же день бросился по книжным лавкам и среди огромного количества книг о деятелях французской революции и Эдит Пиаф с большим трудом откопал книгу про Жоржа Кадудаля и непокорную роялистскую Бретань.