Читать интересную книгу Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Не только аристократия, но и вся страна обязана была Сулле больше, чем признавало потомство. Сулла положил конец италийской революции, поскольку она опиралась на противопоставление отдельным областям с меньшими правами других областей с большими правами. Он заставил самого себя и свою партию признать равноправие всех италиков перед законом и таким образом стал истинным и окончательным творцом полного государственного объединения Италии. Великие бедствия и потоки крови — не слишком дорогая цена за такой результат. Но Сулла сделал еще больше. В течение более чем полустолетия могущество Рима падало, и в городе царила постоянная анархия. Ибо правление сената при гракховских учреждениях было анархией, и еще большей анархией было правление Цинны и Карбона. Эти печальные порядки ярче всего сказались в извращенном и противоестественном союзе с самнитами. Это было самое смутное, самое невыносимое, самое безвыходное политическое положение, какое только можно себе представить, действительно, начало конца. Без преувеличения можно сказать, что давно расшатанная римская республика неизбежно рухнула бы, если бы Сулла не спас ее своим вмешательством в Азии и Италии. Конечно, режим Суллы оказался столь же непродолжительным, как режим Кромвеля, и не трудно было видеть, что здание, возведенное Суллой, не прочно. Но надо помнить, что без Суллы поток наверное унес бы не только здание, но и самое место стройки. Притом упрек в непрочности ложится в первую очередь не на самого Суллу. Государственный деятель строит только то, что он может строить на отведенном ему участке. Сулла сделал то, что мог сделать человек с консервативными убеждениями для спасения старого строя. Он сам чувствовал, что может построить крепость, но не может создать для нее гарнизона, и что безграничное ничтожество олигархов сделает тщетной всякую попытку спасти олигархию. Его постройка походила на плотину, брошенную в бушующее море. Нельзя упрекать строителя, если через десять лет волны поглотят плотину, идущую против законов природы и незащищаемую даже теми, для защиты которых она была построена. Государственный муж не станет преуменьшать значения эфемерной реставрации Суллы; он не отнесется к ней презрительно, не говоря уже о его отдельных весьма положительных реформах, как например, налоговой системе, введенной Суллой в провинции Азии, и реформе уголовного судопроизводства. Он будет восхищаться правильно задуманной и в общем и целом последовательно проведенной среди невыразимых трудностей реорганизацией римской республики. Спасителя Рима, который завершил дело объединения Италии, он оценит ниже Кромвеля, но все же поставит его рядом с Кромвелем.

Правда, не только государственные деятели имеют право голоса в суде над умершими. Возмущенное чувство человечности никогда не примирится с тем, что делал Сулла и позволял делать другим. Это возмущение вполне справедливо. Сулла не только построил свой режим на господстве насилия, он с цинической откровенностью всегда называл вещи своими собственными именами. Этим он бесповоротно восстановил против себя массу малодушных, которая страшится не столько дела, сколько названий. Впрочем, сознательность и хладнокровие, с которыми Сулла совершал свои злодеяния, оскорбляют также нравственное чувство, оскорбляют его больше, чем злодей, действующий в порыве страсти. Проскрипции, награждение палачей, конфискация имущества, расправа с неповинующимися офицерами — все это было при Сулле обычным явлением, и притупленная политическая нравственность античного мира лишь слегка порицала это. Ново было, что имена объявленных вне закона выставлялись для всеобщего сведения, что головы казненных выставлялись на показ, что бандитам выплачивались в награду определенные суммы, которые по всем правилам заносились в кассовые книги государства. Ново было, что конфискованное имущество публично продавалось с молотка наравне с военной добычей, что полководец приказал зарубить непокорного офицера и перед всем народом сознался в этом. Это публичное издевательство над гуманностью является также политической ошибкой. Эта ошибка немало способствовала тому, что последующие революционные кризисы заранее были омрачены и что по сегодняшний день на памяти виновника проскрипций лежит заслуженное темное пятно. Далее, Сулла заслуживает порицания за то, что, действуя беспощадно во всех важных вопросах, он в делах второстепенной важности, а именно в персональных вопросах, очень часто давал волю своему сангвиническому темпераменту и поступал по своим личным симпатиям и антипатиям. Когда Сулла действительно ненавидел, — как ненавидел он, например, Мариев, — он давал своей ненависти полную волю даже по отношению к невиновным; он сам хвастал, что никто не отплачивал так друзьям и врагам, как он 102 .

Сулла не гнушался использовать свое положение для своего личного обогащения. Первый абсолютный монарх в Риме, он соблюдал основной принцип абсолютизма, что законы не связывают монарха: он сам тотчас же нарушил свои же законы о нарушении супружеской верности и об ограничении роскоши. Еще вреднее, чем эта его снисходительность к самому себе, были для государства его поблажки по отношению к членам своей партии и к своим приближенным. Сюда следует отнести слабую военную дисциплину его солдат, хотя она отчасти диктовалась политической необходимостью. Но еще более пагубной была снисходительность Суллы по отношению к его политическим приверженцам. Просто невероятно, какие случаи он допускал. Так например, Луций Мурена не только остался безнаказанным за поражения, вызванные исключительно его безрассудством и неповиновением, но даже удостоился триумфа. Гнея Помпея, провинившегося еще серьезнее, Сулла наградил еще более щедрыми почестями. Размеры проскрипций и конфискаций и самые гнусные злодеяния, совершенные при этом, надо думать, объясняются не столько волей Суллы, сколько непростительным в его положении индифферентизмом. Понятно, что энергичный и в то же время равнодушный Сулла поступал очень неровно: то с невероятной снисходительностью, то с беспощадной строгостью. Утверждение, что когда Сулла еще не стал правителем, он был добродушным, мягким человеком, а в роли правителя стал кровожадным тираном, — это утверждение является басней. Если в качестве правителя Сулла проявлял противоположность прежней мягкости, то с другой стороны он карал с таким же равнодушием, как и прощал. Это полуироническое легкомыслие вообще проходит красной нитью во всей его политической деятельности. Могло казаться, что победитель Сулла ни во что не ставит даже и победу; недаром он любил называть свои победы не заслугой, а счастьем. Он как бы сам смутно сознавал ничтожество и непрочность своего дела. Можно сказать, он, словно управляющий, предпочитал чинить здание, чем разрушить его и построить новое, и в конце концов довольствовался простым замазыванием щелей.

Как бы то ни было, этот политический Дон-Жуан обладал цельным характером. Вся его жизнь свидетельствует об его внутренней уравновешенности. В самых разнообразных ситуациях Сулла неизменно оставался верен себе. Он оставался верным себе, когда после блестящих успехов в Африке снова предался праздности столичной жизни и когда после обладания всей полнотой власти нашел отдых и покой в своей Куманской вилле. В его устах не были пустой фразой слова, что общественные дела являются для него бременем, которое он сваливает с себя, как только имеет возможность и право на это. После своего отказа от власти Сулла оставался тем же, кем был. Он не проявлял ни недовольства, ни аффектации, был рад, что освободился от общественной деятельности, однако при случае он вмешивался в эти дела. В часы досуга Сулла занимался охотой, рыбной ловлей и писанием своих воспоминаний. По просьбе граждан соседней колонии Путеол, среди которых царили раздоры, Сулла ввел у них порядок, причем с такой же безошибочностью и быстротой, как сделал это в Риме. Последним его делом, уже на смертном одре, была забота о собрании дополнительных средств на восстановление Капитолийского храма. Но ему не суждено было видеть это дело завершенным.

Смерть унесла Суллу спустя год с лишним после его отказа от власти. Ему шел шестидесятый год, он был вполне бодр и телом и душой. Болезнь была непродолжительной, еще за два дня до смерти Сулла писал свою автобиографию; у него пошла кровь горлом и он умер (676) [78 г.] 103 . Его неизменное счастье не покинуло его даже после смерти. Сулла не мог желать быть вовлеченным еще раз в омерзительный водоворот партийной борьбы и повести своих старых вояк против новой революции. Между тем, судя по положению дел в Испании и в Италии в момент его смерти, он вряд ли избежал бы этого, если бы прожил дольше.

Когда в столице шла речь о торжественном погребении Суллы, многие протестовали против воздания последних почестей тирану. Это были голоса людей, молчавших при его жизни. Однако память о Сулле была еще слишком свежа и страх перед его старыми солдатами слишком силен. Было решено перенести его тело в столицу и там похоронить его. Никогда Италия не видела более торжественных похорон. Всюду, где проносили тело умершего, украшенное с царским великолепием, к похоронному шествию присоединялись толпы народа и прежде всего старые наемники Суллы. Впереди несли знакомые всем боевые значки Суллы и связки прутьев. Казалось, вся армия еще раз хотела собраться вокруг трупа человека, который при жизни так часто вел ее за собой и всегда к победам. Бесконечная похоронная процессия вступила в город, в котором в знак траура были закрыты суды и прекращены все деловые занятия. Умершего ожидали две тысячи золотых венков, преподнесенных верными легионами Суллы, городами и близкими друзьями. Сулла распорядился, чтобы его тело, согласно обычаю рода Корнелиев, не сжигали. Но другие лучше его помнили события недавнего времени и знали, чего можно ожидать от ближайшего будущего. По приказу сената тело Суллы, в свое время велевшего вырыть останки Мария, было предано пламени. Погребальное шествие сопровождали все должностные лица и все члены сената, жрецы и жрицы в полном облачении, толпы аристократической молодежи в воинских доспехах. На форуме, где все напоминало о делах Суллы, и где, казалось, еще слышна была его грозная речь, было произнесено надгробное слово. Сенаторы на плечах понесли носилки с останками Суллы на Марсово поле, где был воздвигнут костер. При пылающем пламени костра всадники и солдаты совершали почетный бег вокруг тела правителя. Его прах был похоронен на Марсовом поле рядом с гробницами старых царей. В течение года римские женщины носили по нем траур.