самую острую фазу, или год спустя, в августе 1916-го, при их последней встрече, прощальной, как напутствие перед отъездом в Россию… Впрочем, если предположить, что «сказано» могло быть не только устно, но и письменно, то совет мог быть дан и в 1921 году, о чем — ниже.
* * *
Второй эпизод в истории отношений Белого и Бауэра относится к концу 1921-го. Белый в то время жил в Берлине (в Германию он приехал 18 ноября 1921 года; уехал из Берлина в Россию 23 октября 1923 года). Бауэр же, напомним, с 1919‐го жил вместе с ухаживавшей за ним Маргаретой Моргенштерн в ее доме в баварском городке Брейтбрунне-на-Аммерзее.
В декабре 1921-го, как и ранее, летом 1915-го, «лик Михаила Бауэра», выражаясь языком Белого, вновь «просунулся» в его жизнь, причем именно тогда, когда писатель опять больше всего нуждался в поддержке. В Берлин, как известно, Белый рвался для того, чтобы воссоединиться с любимой Асей. Однако вместо радостного воссоединения его ждали ссоры, завершившиеся весной 1922‐го окончательным разрывом отношений. Белый страдал и, чтобы отвлечься от душевных мук, пьянствовал и танцевал дни и ночи напролет в берлинских кафе. Как и в Дорнахе, личная драма сопровождалась у Белого претензиями к западным антропософам и к антропософии, служение которой Ася предпочла супружеской жизни. У западных антропософов (в том числе у М. Я. Сиверс) также были претензии к Белому, питавшиеся слухами о том, что он пишет антиштейнеровский роман «Доктор Доннер».
Ситуация 1921–1922 годов со всей очевидностью повторяла ситуацию 1915–1916 годов (Андрей Белый → конфликт с Асей Тургеневой → конфликт с антропософами), но в еще более драматичном варианте.
Именно в это время Бауэр, узнавший, видимо, что Белый недавно появился в Берлине, а возможно, и о том, что у Белого — большие проблемы в личной жизни и в отношениях с Антропософским обществом, написал ему письмо.
В тяжелейшие минуты жизни (21–22 годы), когда, казалось, я утратил себя, путь, друзей «справа» и «слева», когда меня ругали антропософы (в Берлине, в Штутгарте), ругали эмигранты, ругали «советские», ругали в Дорнахе и в Москве («ага, — пал-таки!»), когда слетал крик и против доктора и не было ни одной души рядом, — лишь из Аммерзее неожиданно прогудело мне в душу письмо Бауэра <…> (ВШ. С. 394), —
вспоминал он своевременную поддержку со стороны Бауэра.
Это письмо или не сохранилось, или пока не разыскано, но некоторое представление о нем можно составить по публикующемуся ниже ответному посланию Белого (24–26 декабря 1921 года).
Во-первых, письмо Бауэра было, видимо, очень теплым и «доставило» Белому «беспредельную радость: узнать», что Бауэр с «госпожой Моргенштерн до сих пор <…> не забыли» о нем. Маргарета Моргенштерн или была соавтором этого письма, или очень значительно в нем присутствовала.
Во-вторых, в нем выражалась озабоченность судьбой М. В. Волошиной, с которой Бауэр был очень дружен («Вы спрашиваете меня о госпоже Маргарите Волошиной»). Как следует из ответа Белого, Бауэр и М. Моргенштерн пытались помочь ей материально («Я благодарю Вас и госпожу Моргенштерн от имени госпожи Волошиной: деньги на рождественский подарок я как раз в эти дни получил и передал госпоже Ремизовой»). Интересовались они, видимо, и другими общими знакомыми — Т. Г. Трапезниковым, А. С. Петровским.
И в-третьих, М. Бауэр и М. Моргенштерн предложили содействие в устройстве произведений Белого в немецкие издательства. В ответ Белый представил огромный перечень того, что им было написано за всю жизнь, — на выбор.
Однако послание Белого не было деловым и не являлось просто данью вежливости и уважения. Его вполне можно рассматривать как подведение итогов определенного этапа духовной биографии писателя.
Страдающий, униженный, растоптанный женой и антропософской средой, Белый постарался в глазах Бауэра восстановить свою пошатнувшуюся репутацию как литератора и деятеля культуры, а также — как активиста антропософского движения. В этой связи он дал подробнейший очерк своей работы (лекционной, организационной, творческой) за минувшее пятилетие — прежде всего в Антропософском обществе и в Вольной философской ассоциации. Картина получилась весьма впечатляющая.
Но не менее важно для Белого было восстановить свою человеческую репутацию: обосновать свое видение конфликта с Асей, свое представление о путях развития антропософии (подчеркнув принципиальное отличие русской антропософии от западной), рассказать о полной лишений жизни в послереволюционной России (холод, голод, болезни) и о том духовном импульсе, который помогал выжить.
То, что письмо Белого вызвано к жизни раной, нанесенной Асей, и свежим конфликтом с Антропософским обществом, видно даже по месту упоминания о нем в «Ракурсе к дневнику» (запись за декабрь 1921-го):
<…> ссора с Асей; отход от антропософов (письма М. Я. Штейнер[909], Бауэру); ощущение бессмыслия; но под ударами судьбы — почва зашаталась под ногами; нет воли что-либо с собой сделать: переоценка ценностей 10<-ти> лет (и людей, и идей, и себя); начинаю угрюмо убегать от всех (и русских, и антропософов) и угрюмо отсиживать в пивных: так приучаюсь к вину <…> (РД. С. 471).
Послание Белого справедливо назвать исповедальным — настолько обнажает Белый перед Бауэром душу и настолько искренне рассказывает о пережитых обидах. Сам же Белый охарактеризовал его как «послание-бунт»:
Только что отправил Михаилу Бауеру письмо, где ему все-все-все свое выкладываю: нелегко мне было составить это послание-бунт против того, как евритмическое искусство отняло у меня жену (это — факт)[910].
Одно определение другому, думается, не противоречит, так как в своей личной трагедии Белый винил увлечение Аси эвритмией, западную антропософию (формализованную и холодную)[911] и персонально Р. Штейнера. Претензии Белый сформулировал четко и жестко, фактически объявив о разрыве с антропософией и ее создателем.
В исповедальном и бунтарском пафосе Белый достигает немалых высот. Он использует ритмизированную прозу, насыщает письмо аллюзиями и яркими образами (литературными, библейскими, антропософскими), цитирует романсы Шуберта и стихи Моргенштерна… Ряд идей и даже формулировок письма впоследствии Белый перенесет в работу «Почему я стал символистом…» (претензии к эвритмии в ее западном изводе и — почти дословно — рассказ о первой, так обидевшей его встрече со Штейнером в Берлине). Отдельная тема — переклички письма с «Записками чудака».
К чему же стремился Белый, изливая претензии к антропософии в письме к человеку, который был, по его же собственному определению, «до дна „ученик“ доктора» (ВШ. С. 384)? Думается, что Белым двигало не только желание облегчить душу и вызвать сострадание, но и подспудное стремление убедить в своей правоте и таким образом реабилитировать себя в глазах авторитетнейшего из антропософов, а через него, возможно, в глазах всего антропософского общества, и Штейнера тоже.
Как ни удивительно, но цели своей