Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

У Петра возникли подозрения, он отодвинулся от Бескида. Закрыл глаза и молчал.

«И Бескид туда же, — думал он. — Он так же, как год назад Анталфи, строит свои планы на чешско-венгерских противоречиях. Может, расчет и верен, но хоть чешские легионеры и офицеры Хорти ненавидят друг друга, — нас они ненавидят сильней… Да, внутренние противоречия капитализма… Империализм — последний этап капитализма… Русское наступление… У меня, кажется, жар…»

Немного погодя он опять уснул, но спал неспокойно. Когда проснулся, была глубокая ночь. Он стал ощупью искать Бескида. Но напрасно обшарил всю камеру (три метра в длину, в ширину еще меньше), — Бескид как в воду канул. Убедившись, что остался один, Петр лег на пол. Попытался было заснуть, но, видно, выспался достаточно, да и голод давал себя чувствовать, — глаза не смыкались.

На рассвете в соседней камере заплакал ребенок, а затем мужской и женский голоса затеяли перебранку. Петр встал и тихонько постучал в дощатую стенку. Ответа не последовало, но брань утихла, и только попрежнему кричал, надрываясь, ребенок. Петр постучал еще несколько раз, но никто не отозвался.

«Бежать отсюда нетрудно, — решил Петр, обследовав сбитые наскоро стены и дверь, запертую снаружи на замок. — Знать бы только, где я нахожусь… Бескид, чорт его побери, как-то выбрался отсюда. Почему он ничего мне не сказал?..»

Часы с руки исчезли, но Петр обрадовался, обнаружив, что обыск был поверхностный. Бумаг у него при себе не было, — подложный паспорт, полученный в Кошице, остался вместе с чемоданом в Братиславе. Кошелек отобрали здесь, но в правом жилетном кармане остались чешские банкноты — одна в пятьдесят крон и две по десяти.

«Выломать ночью доску и…»

На рассвете в соседней камере послышался стук отпираемой двери, в камеру что-то швырнули. Дверь захлопнулась. В замке щелкнул ключ.

Через минуту Петр услыхал тихий жалобный стон. Он тихо стукнул в стену. Стон смолк. На несколько секунд водворилась тишина. И вдруг камера огласилась диким, нечеловеческим воем.

— Кто там?! — закричал Петр и что было сил забарабанил кулакам по стене. — Кто ты? Что с тобой?..

Вой внезапно оборвался, и теперь снова слышен был лишь тихий прерывистый стон. В дверь несколько раз стукнули прикладом. Петр припал ухом к дощатой перегородке. Послышался протяжный вздох, затем все стихло.

Петр снова постучал в стену, — ответа не было. Пробовал заговорить, — никто не откликнулся.

Он бросился ничком на землю и, хотя кругом стояла могильная тишина, обеими руками крепко зажал себе уши.

Было уже за полдень, когда дверь в камеру открылась. Петр вздрогнул и обернулся. Вошел солдат с миской в руках.

— Жив? — крикнул он, притворив за собою дверь.

— Жив.

— Есть хочешь?

— Хочу.

И Петр начал медленно приподниматься. На сонном глуповатом лице солдата отразилось удивление.

— Кости-то целы?

— Целы…

— Крепко же ты сколочен! И то сказать: повезло тебе! Фельдфебель Шимак вчера не то чего обожрался, не то наклюкался, только и по сию пору он благим матом в лазарете орет. С соседом твоим, — солдат кивнул на стену, — он успел расправиться. А ты, парень, видно в рубашке родился.

— Где я? — спросил Петр и, не дожидаясь ответа, одним духом выпил полмиски пустой тминной похлебки. — А что, хлеба у вас не полагается?

Солдат вместо ответа только рукой махнул, а на первый вопрос туманно ответил:

— Недалеко от границы.

Тем временем Петр успел разглядеть солдата. Рябое лицо и голубые глаза мало о чем говорили. Зато ноги… Обут солдат был в дырявые сапоги.

— Слушай, — начал Петр, — у меня при себе десять чешских крон. Раздобыл бы ты хлеба, право?

— Можно, — кивнул солдат и, оглянувшись, не подглядывает ли кто, воровато сунул деньги за пазуху.

— Принесу. Сию минуту, — сказал он и направился к двери.

Уже стоя на пороге, он вдруг передумал, притворил опять дверь и сказал шопотом:

— Если есть башка на плечах, брось-ка ты думать о хлебе. Шимак болен, нынче дежурит прапорщик Горкай. А завтра дежурство прапорщика Дингхофер, да и Шимак может к завтраму выздороветь. Счастье твое, если до тебя сегодня черед дойдет. Горкай — человек хороший, не чета всей этой сволочи. Если и закатит затрещину, так не со зла, а только по долгу службы. Служба уж такова! Хороший человек, говорю тебе. И если варит у тебя башка…

Солдат вышел.

Петр нервно зашагал из угла в угол. Он все ждал, не вернется ли солдат. Метался по камере. Три шага туда, три шага обратно.

Солдат не приходил. Вместо него полчаса спустя явился ефрейтор, приземистый белокурый малый.

— Ну, как? Не сдох еще? — почти дружелюбно осведомился он. — Да, Шимак, видно, сдавать стал, не тот уже, что прежде. А какой боевой был!.. Собирайся, пойдешь на допрос. Вещей нет?

— Нет. Чехи все отобрали.

Вишь черти! Всех обдирают, как липку. Дай срок, все назад вернем, да еще с лихвой… Тебя как звать?

— Стефан Балог.

— Балог? А из каких краев?

— Из Кошице.

— А-а, из Кошице!.. Я потому опрашиваю, что и меня звать Балог, вот я и подумал — не родня ли? Нет, мы кечкеметские, из деревни Ижак… Ну ладно, идем.

Ефрейтор пристально поглядел на Петра и вдруг отскочил, как ужаленный. Вся солдатская выправка разом соскочила с него, и он всплеснул руками.

— Петр Ковач?!

Петр обомлел.

— Не признал? — шептал ефрейтор. — Я же Григорий Балог. Вместе в Мункаче сидели… А Гюлая помнишь, что нас учил? А обер-лейтенанта Шомоди?

Петр вспомнил. Как было не вспомнить! Григорий Балог — тот, кто осенью 1918 года в концентрационном лагере выдал всех коммунистов.

Петр стоял, обливаясь холодным потом, как в столбняке. И вдруг, сам не зная почему, громко расхохотался.

— Что же, Григорий, я у тебя в руках. Делай со мной что хочешь. Убивай, сдирай шкуру…

— Убивать? А зачем?

— Затем, что ты белый, а я красный.

— Белый, красный… — Балог передернул плечом. — Земли- то вы нам не дали. Но и эти хороши! Совсем задавили налогами. Вконец народ разорили. Только тем потакают, у кого и так всего много. Меня вот опять в ангельскую шкуру обрядили… Убивать, шкуру драть?.. Не-е, больше я ни с кого шкуры драть не стану. Будет, довольно! А если и ты, друг, мозгами горазд шевелить, так и с тебя Горкай шкуры не сдерет. Идем, что ли!

Белобрысый, уже лысеющий офицер, прапорщик Горкай, производил допрос на веранде дачи. Перед ним на простом дощатом столе стояли чернильница, кружка и пяток пивных бутылок, сбоку лежало несколько стопок бумаги.

— Ну, выкладывай, что натворил? — хриплым, натруженным голосом обратился он к Петру.

Он отхлебнул из кружки, поднялся и подошел к Петру. Со скучающим видом, точно выполнял служебную обязанность, прапорщик отвесил ему пощечину и как ни в чем не бывало, уселся обратно за стол.

— Выкладывай, что натворил? — повторил он.

Узкий мундир едва сходился на его коротеньком тучном туловище. Лицо у него было так помято, точно его, а не Петра только что вывели из камеры.

— Ну, что ты натворил? — в третий раз спросил он.

Петр и на этот раз ничего не ответил, но настойчивое покашливание стоявшего позади навытяжку Григория Балога, напомнило ему о недавнем разговоре. Превозмогая желание оглянуться, он заговорил с решимостью человека, приготовившегося прыгнуть в холодную воду:

— Господин прапорщик изволят, понятно, знать, какие муки терпят венгры от проклятых чехов. Я и подумал: авось, меня здесь иначе примут. В Кошице я полгода просидел только за то, что я венгерец, и пятнадцатого марта…

Прапорщик взмахом руки оборвал Петра.

— В Кошице? — тихо переспросил он.

— Да, там.

— А где она лежит, знаешь?

— Тюрьму знаю.

— На горе Банко бывал?

— Был как-то раз.

— Там осень такая же, как тут, — вздохнул Горкай и поднял глаза на красновато-лиловый виноград, обвивавший террасу.

— В Нижней Хутке бывать не случалось? — продолжал он допрос.

— Нет.

— А где она лежит знаешь?

— Неподалеку от Кошице, — наугад сказал Петр.

— Правильно, — кивнул прапорщик. — Там я перед войной учительствовал. Чехи… Проклятые челаки!

И он погрозил кулаком по направлению к границе. Его рябое, обросшее щетиной лицо налилось кровью. Он осушил две кружки пива одну за другой и только тогда немного успокоился.

Он стал у стола, скрестив на груди коротенькие руки, и, покусывая стриженные усики, глядел туда, где за далью должно было лежать Кошице.

Кошице… Нижняя Хутка… Чехи… Когда красная армия заняла Кошице, он до хрипоты ругал изменников. Красные ушли, пришли чехи. Когда чехи выслали его по этапу в Венгрию, он поступил в национальную армию. Чин, по правде говоря, невысокий, жалованье незавидное, но одно условие он себе, как-никак, выговорил: когда начнется война за восстановление Венгрия в прежних пределах, его пошлют на северный фронт против чехов. С тех пор прошло четырнадцать месяцев, а война ведется только с внутренним врагом. И не пушками и пулеметами, а виселицами, резиновыми дубинками, да ножами для кастрации…