Читать интересную книгу Тисса горит - Бела Иллеш

Через минуту вернулся в ложу и начальник гарнизона. Теперь и он улыбался, он тоже был безмятежно спокоен.

Все обстоит как нельзя лучше…

В это время инвалиды дошли до театральной площади. Инвалиды решили также повеселиться на балу. И у них было чем покрасоваться. Хромые, слепые, контуженные, с трясущимися руками и головой, — все те, кого обезобразила и покалечила война, все они пришли показать свои увечья и щегольнуть грязными отрепьями, которыми их наградил мир.

На залитой огнями сцене певица томно пела о маленьком легионере, а на полутемной театральной площади под тоскливо моросящим осенним дождем дежурный полицейский офицер звонким голосом отдавал приказ:

— Разойтись!

Инвалиды не подчинились приказу. И те, что лишились руки, защищая монархию, и те, что стали калеками, борясь с монархией, — солдаты императора и легионеры Массарика слились теперь в одну армию. Костыли, протезы, изуродованные кулаки замелькали в воздухе, грозя щеголеватому офицеру. И громкие проклятия заглушили надменный, самоуверенный оклик:

— Разойтись!

За последние пять лет чехам, словакам и венгерцам не раз приходилось увечить друг друга. Теперь эти живые памятники многочисленных «славных битв» объединились, чтобы плечо к плечу двинуться в атаку на иллюминованный театр, против тех, кто пять лет подряд гнал их друг против друга.

Легионер, два года дравшийся в Сибири с большевиками, хрипло кричал, потрясая костылем:

— Ленин! Ленин!

— Осади!.. Расходись!..

— Ленин! — кричала в ответ армия калек.

Полицейский кордон был прорван, и костыли и протезы застучали по ступенькам театра.

— Ленин! Ленин!

— Пли!

Пулемет в несколько мгновений очистил площадь. Вечер, устроенный в пользу инвалидов войны, многих из них навеки избавил от страданий.

— О-ох!.. О-ох!..

Убитых и раненых быстро убрали, кровь смыл моросивший дождь, и к утру, когда бал окончился, от этой расправы не осталось и следа.

«Республика зорко ограждает безопасность и покой своих граждан».

Местные газеты поместили пространные отчеты о бале, о прекрасной программе, о блестящих туалетах — и о чистой выручке, достигшей двух тысяч ста семидесяти крон.

Обо всем писали газеты, лишь об одном забыли упомянуть, что на собранные две тысячи сто семьдесят крон можно в течение месяца прокормить, в лучшем случае, пятерых инвалидов, и то одним только хлебом. Не упомянули газеты и о том, что в этот достопамятный вечер число голодающих инвалидов уменьшилось на четырнадцать человек.

Заправилы республики позаботились, чтобы на территории республики все газеты молчали. Но на австрийские газеты власть республиканской цензуры не распространялась. Первое сообщение о благотворительном бале появилось в венской «Роте Фане». На следующий день республиканская полиция арестовала редактора братиславской коммунистической газеты и немедленно перебросила его через австрийскую границу.

Это и был тот пустяк, который напомнил рабочим о благах, дарованных им республикой.

Пока совет профессиональных союзов догадался выпустить листовку, дабы призвать рабочих к спокойствию, половина заводов уже бастовала. В листовке социал-демократов говорилось, что поражение большевиков под Варшавой открывает новую главу в истории рабочего движения.

Прочитав эту листовку, работу прекратили й те заводы, которые еще колебались.

Город был погружен в темноту, когда Петр сошел с поезда. Через два часа свет снова вспыхнул: электрическую станцию заняли войска. В Доме рабочего, где заседал стачечный комитет, света попрежнему не было.

— Надо опубликовать призыв к солдатам, — предложил Петр, сразу же по приезде кооптированный в стачечный комитет.

К утру воззвание было отпечатано. Типографии были заняты войсками, печатать разрешалось только воззвания профессионального совета, направленные против забастовки, поэтому призыв Петра пришлось напечатать на маленьком ручном станке. Этот старый станок давно уже стоял заброшенным в Доме рабочего. Никто им не пользовался, но никто его оттуда и не убирал. И вот, как инвалид, который после долгого перерыва вновь хватается за орудие, он снова взялся за работу. Готтесман весело вертел рукоятку.

К двум часам дня было созвано собрание на площади перед министерством. Газеты не вышли, и бастующих оповестили через посыльных. К часу дня отовсюду стал стекаться народ. Площадь окружили жандармским кордоном, а за кордоном поставили легионеров с пулеметами.

— Осади! Расходись!

Со стороны набережной на толпу налетели конные полицейские.

Женщины бросались под ноги лошадей.

— Назад! Осади!

В полицейских полетели камни. На площади перед министерством заговорил первый пулемет. Стреляли пока что в воздух.

— Назад! Назад!

Полиция и профессиональный совет работали на славу. Курьеры, посланные стачечным комитетом в Прагу и в Восточную Словакию, были сняты с поезда. Из Праги специальным поездом прислали легионеров. Профессиональный совет ежечасно выпускал новые воззвания:

«Москва нам больше не будет писать указы».

«Русских рабочих ввергли в нищету. Рабочие Словакии не намерены сами себе рыть могилу».

На электрической станции и на городском трамвае рабочих заменили солдатами. На третий день население осталось без хлеба.

«Надо держаться, — гласил лозунг стачечного комитета, — пока рабочие Праги, Кладко, Брюнна, Райхенберга, Восточной Словакии и Прикарпатской Руси не придут к нам на выручку».

«Вас провели, вас подло надули, — говорил профессиональный совет. — Все вас покинули на произвол судьбы. Против вас вся республика».

«Время мы выбрали чрезвычайно удачно, — докладывал в Прагу министр Мичура. — Наша «Канцелярия пропаганды…» Правительство энергично принялось «наводить порядок». Пролетариат Словакии и Прикарпатской Руси не мог оказать бастующим никакой помощи, а чешский пролетариат не понял, что его помощь нужна. Братиславская забастовка осталась изолированной.

После шестидневной забастовки заводы один за другим становились на работу без всяких условий. К утру седьмого дня город опять принял обычный вид.

В тот же вечер начались аресты.

На шестой день забастовки вечером состоялось заседание стачечного комитета. Из одиннадцати членов комитета налицо оказалось пять. Торговец, доставлявший бумагу на листовки, даже не впустил к себе печатника, явившегося за товаром.

Товарищ, присланный из Праги, — один из лидеров марксистской «левой», — советовал немедленно прекратить забастовку.

По предложению Петра, на следующее утро созвали собрание заводских уполномоченных. Собрание, однако, не состоялось, так как всего два завода прислали своих представителей. К вечеру в большом зале Дома рабочего собралось наконец человек сорок уполномоченных — от восьми заводов.

Три дня назад зал казался тесным. Теперь в огромном зале это малолюдное собрание имело весьма плачевный вид.

— Ничего не поделаешь!

От имени стачечного комитета говорил Петр. Он не требовал продолжения забастовки, но настаивал, чтобы отступление проводилось организованным порядком.

По существу предложения высказались почти все присутствующие. Все в один голос заявили: поздно! Рабочие винят в поражении стачечный комитет. Фабриканты отказываются вести переговоры, а профессиональный совет отклонил просьбу рабочих о посредничестве.

— Обращайтесь к Ленину! — злорадствовал социал-демократический депутат Виттих. Нас ведь вы считаете хулиганами!

Совещание длилось до поздней ночи, но ни к какому решению не пришло.

После собрания Петр не пошел на квартиру, отведенную ему стачечным комитетам, а улегся на столе в секретариате. Готтесман укрыл его своим пальто и сам примостился с ним рядом. Смертельно усталые, они не проронили ни слова. Трое суток они не смыкали глаз и теперь заснули, как убитые.

Окружив Дом рабочего, полиция ворвалась в секретариат. Пришлось пустить в ход кулаки, чтобы как-нибудь разбудить спящих. Готтесман, вытирая окровавленный нос, грустно кивал Петру. Полицейские не допрашивали, не потребовали даже документов, — они просто повели их в здание префектуры.

Камера, куда посадили Петра и Готтесмана, была битком набита арестантами. Большинство были совершенно незнакомые лица: тут находились и политические эмигранты, не имевшие никакого отношения к забастовке, и иностранные рабочие, захваченные полицией «на всякий случай».

Готтесман с трудом раздобыл себе место на полу. Петр пристроился возле него. Через минуту они уже спали.

Утром, часов около шести, их опять разбудили полицейские.

Стояло прекрасное, солнечное осенней утро. Даже скучный двор полицейского управления, куда согнали арестованных, показался уютным в этих ярких солнечных лучах. Зато положение было не из «уютных». Во дворе находилось восемьдесят арестантов. Заспанные небритые лица, грязная, рвана одежда. А вокруг — по крайней мере вдвое больше полицейских, упитанных и прекрасно выспавшихся. Под воротами стояли два пулемета: один был направлен во двор, другой — на улицу. Двор со всех сторон был окружен глухой стеной. Арестанты построились — четверо в ряд. Их окружили полицейские. По бокам — пешие, спереди и сзади — конные.