помните меня? – лихорадочно бормотал молодой.
Глаза седого были закрыты. Тихо и раздельно он продолжал: – В мой родной Второй кадетский, помню, ездил с Арбата еще на конке по Покровке, мимо Константиновского Межевого института, мимо Елизаветинского женского, по мосту через Яузу и наконец мимо корпусов Первого кадетского корпуса…
Внезапно умирающий дернул головой, из уголка рта потекла черная струйка крови – затих. И сразу стал, как мешок с песком на полу вагона. Заскрежетал засов отпираемой двери и показалась лохматая голова солдата. Со сна он потирал смятую щеку.
– Держи, – сквозь полуоткрытую дверь протянул алюминиевую кружку, из почернелой плеснулась вода. – Господи, да он вроде кончился… Что ж ты раньше молчал?.. Старшине доложить… – и солдат испуганно перекрестился.
Вагон слегка покачивало. Там, далеко – не достать, в углу вагона, не обращая внимания на всех нас, вообще из другой эпохи, толпящихся вокруг и думающих о своем, двое – солдат и заключенный – в растерянности стояли над покойником. Рядом на полу по-прежнему белела мятая пачка «Беломора». И было так еще далеко до конца века, до всей этой смуты, деловитости, развязности, ироничности и вольности.
Поезд подходил к станции. Пассажиры, переступая через мертвого, так, во всяком случае, мне казалось, спешили на свет белого мрамора. И мне надо было выходить. Я обогнул стоящего зека и сам не знаю зачем поднял с пола пустую затоптанную пачку.
– Вы сейчас выходите? – спросил какого-то военного впереди.
С перрона смотрел, как двинулись, замелькали окна. И поезд быстро увез в черную дыру мою другую реальность или больное воображение, это уж как хотите. Какая-то щемящая сердце линия пролегла сквозь все эти годы, сквозь Россию, весь век – насквозь. И маленький кадетик, там наверху, всё едет с Арбата на конке – через Тверской по Страстному и выше через Рождественский бульвар… и дальше, дальше к Сретенке, к Чистым прудам… Черные липы почти облетели. Размахнув вертушкой-калиткой в ограде литого орнамента с орлами, ветер погнал вороха розовой и лимонной листвы, скользко проблескивают рельсы. ОСТОРОЖНО, ЮЗ.
ЭПИЗОД
Обречен на человеческое. Видел, как только что пойманные карпы, скользкие, толстые, плещутся в ведре, какие-то совершенно невыразимо живые, сверкающие боками, стараются выпрыгнуть из тесного жестяного вместилища. И ходят там как заведенные. Какое ужасно тесное место! Уйди, сосед, уйди! – вот, может быть, что ими движет.
Как выпрыгнуть, выскользнуть, уйти? В метро на рельсы? Видел я, как двое схватились на перроне нью-йоркской подземки. Поезд уже нарастал – два огня из черной дыры. А они все гнули друг друга туда – герой уже свисал головой (тоже расчет режиссера). Как вдруг и естественно – злодей был повержен на рельсы. И сам, теперь уже сам – лицо, искаженное ужасом – ширится свет на кафеле – ветер навстречу, буря – грохот, немыслимая тишина с воем и визгом – прыгнула фреска: какой-то ребенок на потолке…
Нет, не понимая, что ему посчастливилось параллельно родиться и прожить половину жизни, шел по заснеженной улице, размышляя о зле и добре. На улице было достаточно просторно, и прохожие не мешали ему продолжать жить.
Отсюда читатель может сделать вывод, что все случайности, неожиданности, вроде того, что встретились и поженились, – это все эпизоды пьесы, действие которой происходит по схеме наоборот.
Время и место действия далеко не едины – и даже не в одной отдельно выхваченной из контекста жизни.
ОБОЗНАЛСЯ
Вдруг понадобился мне Михаил Борисович. Позарез. В чем дело, объяснять не буду, тем более дело прошлое, но – нужен оказался.
Не видались мы с ним лет пятнадцать. Забыл я его. А тут понадобился, к тому же вспомнил, что когда-то выручил его, можно сказать, от тюрьмы избавил.
Отыскал я в старой записной книжке: Михаил Борисович, так и записан, даже телефон не изменился. По голосу меня узнал. В общем, договорились встретиться в вестибюле метро у задней тупой стенки, где бюст.
Пришел я точно, стал у стенки, чтобы меня отовсюду видно было. Постоял, поскучал положенные пятнадцать минут. На бронзовый бюст посмотрел, в жизни-то я его не видел никогда. И он, бюст, на меня смотрит довольно равнодушно. Тоже никогда не видел, видимо.
Замечаю, впереди почти посреди вестибюля, спиной ко мне, кто-то тоже ожидает, широкоплечий плотный, похож вроде.
– Михаил Борисович, – окликаю его на подходе. А он головы не поворачивает, куда-то смотрит вбок и вниз. Проследил за его взглядом: женская нога за колонной мелькнула. Красивая нога.
– Да вас я! вас!
Наконец повернул шею, смотрит сквозь очки.
– Извините, вы меня?
Может быть, отсвет белых подземных ламп на мраморе так мужественно лепил его лицо, вылитый Михаил Борисович, во всяком случае, пятнадцать лет назад таким был. А смотрит как на чужого.
– Простите, вы ведь Михаил Борисович?
– Наоборот, – говорит.
– Как это наоборот?
– Борис Михайлович. А вы кто?
– Как это кто? Да вы сегодня меня по голосу узнали.
– А теперь не узнаю.
– Вам, наверно, моя личность мешает. Да и вы на себя мало похожи. Постарели оба.
– Простите… Нет, не припомню.
– А я сейчас за колонну зайду, и вам моя внешность мешать не будет.
Зашел я за мраморную колонну и зову оттуда негромко:
– Михаил Борисович!
– Да не Михаил Борисович, а наоборот. Покричите еще. Вдруг что-то знакомое почудилось.
Я совсем спрятался за колонной и голос повысил:
– Борис Михайлович! Ау!
На меня оборачиваться стали. Мужчины, старушки, любопытные. Даже молодые женщины. Может быть, это имя что-то им говорило.
– Да, – протянул Борис Михайлович. – Что-то окликает меня из далекого прошлого. Как из могилы. Голос у вас какой-то замогильный. А кто? Не пойму.
– У меня замогильный? – обиделся я. – Обыкновенный у меня, как у всех.
– Отойдите подальше в тот конец к эскалатору и оттуда покричите. Чтобы полная иллюзия была.
Делать нечего, пошел я к будке, где лысый старик сидел, и как рявкнул:
– Борис Михайлович, к телефону вас!
Тут подскакивают ко мне два милиционера.
– Пройдемте.
А старик из будки:
– Это он нарушал, я видел.
– Ничего я не нарушал, это я из прошлого кричал.
– Кому, говорят, кричали?
– Да вот он подходит, в кожаной куртке, это мой старинный знакомый.
Я даже однажды его выручил, можно сказать, от тюрьмы избавил. Доброе дело сделал, не хвастаюсь.
А тот подходит и бровью не ведет.
– Вы знаете его?
– Нет, не припоминаю что-то ни этого человека, ни его доброго дела.
Старик из будки как закричит:
– Хватайте его! Я его знаю! Это террорист!
Заломили мне руки за спину, публика шарахается.
– Где