что лежу в ровном осеннем свете из окна. Нет, ничего не произошло.
…даже думать в этом свете. Ведь всю жизнь я сам был гроб для того постороннего меня, совершенно не относящегося ко всей этой жизни, состоящей из множества отдельных, не связанных между собой страниц. Просто они идут одна за другой – и читающий воспринимает это все как единую книгу. Особенную, неповторимую… А сколько таких книг, сколько обрывается в самом начале, сколько перетасовано, чтобы получить хоть какую-нибудь оригинальность, потому что события похожи друг на друга, как сиамские близнецы! Да что может еще произойти? Только катаклизмы. Только смерть. Все это мгновенно проносится во мне и уступает радостному спокойному ожиданию.
…как подарок. Совершенно бесплатно в форточку влетел узкий желтый листок и, раскачиваясь в воздухе, небрежно опустился на одеяло перед моим носом. Запахло осенью… Нет, эта просветленная радость все же определенно грустна, ведь надо расставаться. Хотя зачем расставаться? почему расставаться? Всякий раз, взгляд – на воображаемую страницу: в комнату влетает узкий осенний листок и не спеша опускается мне на грудь. Можно ведь и жить на этой странице…
Вот он опять влетает, колеблясь, вернее, его вносит утренний сквозняк в сумрачную комнату. Там деревья освещают себя и небо светлой листвой. Если бы ему не надо было непременно ко мне на грудь, свалился бы увядший у балконной двери, закрытой и заклеенной на зиму. Но, как предначертано в его судьбе, листок проносит над письменным столом мимо книжных полок, сейчас зацепится за рамку графики (там человек падает в пустоту – в таинственный свет), не долетит. Никогда не случится. Тут напечатано: «…в форточку влетел узкий желтый листок и, раскачиваясь в воздухе, небрежно опустился на одеяло перед моим носом».
И, оставляя воображаемого себя любоваться воображаемой картиной, я перелистываю к началу. Посмотрю-ка я, что было ну хотя бы на 5‐й странице.
…на краю песчаной ямы на школьном дворе возле стройки.
…из земли торчит нервно закрученная, острием вверх проволока.
…серебряный игрушечный пистолетик и золотая толстая иголка – и все это я нашел на строительной помойке, если только мне не приснилось. Я бегу домой и думаю: «Какие замечательные вещицы! Надо показать дома. Нет, дома нельзя показывать, отберут. Покажу Генке! Позавидует и всем во дворе расскажет. Косорукий Юра выманит, он взрослый. Обязательно присвоит. И не будет у меня такой красивой золотой иглы и такого необыкновенного серебряного пистолетика, хоть и не стреляет».
Я закрываю книгу и размышляю, никогда больше я не испытывал такого волнения и счастья обладания, никогда я так полно не жил.
Я снова раскрываю на пятой странице и опять вижу серебряный толстый пистолетик, который стреляет в синее небо золотой иглой.
…и не хочу читать дальше эту книгу. В ней нет самого главного для меня: воображения.
ПАЧКА «БЕЛОМОРА»
Люблю я спускаться в метро. Какой-то присущий ему запах, и дует из тоннеля по-особенному. Свежестью – или мне кажется? Не знаю, замечал ли кто, поезд приближается, как торнадо. Сначала содрогание рельс и далекий подземный гул, затем из черной дыры сильно ударит воздух, и наконец мы видим «два ярких глаза набегающих».
На разных линиях и даже на отдельных станциях пассажиры, вырастая до многоликой толпы или истаивая до редких притулившихся в углу, имеют различную окраску. С вокзалов текут дачные, областные, провинциальные потоки, а то просто деревня с мешками, полосатыми тюками ввалится – и поезд полон через край, причем все толкаются немилосердно, верно, от испуга и непривычки, и все куда-то едут, в одну сторону и далеко.
На иное лицо – женское – приятно смотреть. Да я не приглядываюсь. Люди, заполняющие вагон – сидящие стоящие, часто имеют одну физиономию, ярко выраженную. И пахнет одна толпа французскими духами, другая – коровником. А солдаты – паленым сукном и солидолом (такой густой мазью для кирзы).
Но и по времени, начиная с раннего утра, течет разная человечья начинка. Это вам любой работник на эскалаторе скажет.
Я обычно езжу на работу, когда вокруг – служащие, учащиеся, военные. И в этот раз не то чтобы тесно стояли, но в общем все было занято.
Первое, что заметил, была смятая пачка «Беломора», брошенная на полу вагона. Сейчас редко кто курит папиросы «Беломорканал», наша бывшая домработница, например. Но ей уже под девяносто, во всяком случае, восемьдесят с длинным хвостиком.
И вот вижу яснее ясного: у задних дверей неподалеку двое лежат, в черных драных ватниках, вытянув ноги в рабочих разбитых бутсах такими култышками – и пол под ними мокрый, черный, как будто из какого-то давнего времени проявился, как в котельной. И освещение: полутемно в вагоне – это бывает, а над этими двумя мерещится скудный синеватый свет откуда-то сверху – странная картина в движущемся вагоне. Бомжи? Нищие? Не похоже. Не принадлежат они этому времени – и всё. Вот что я почувствовал.
Один лежит навзничь, под седеющую по-тюремному остриженную голову подложена засаленная котомка. Глаза закрыты, виски впалые, видно, что – без сознания, дышит редко с хрипом, время от времени стонет, мычит от боли. Левая рука непроизвольно двигается от живота к виску – и обратно, дергается, как у кузнечика. Жалкая нелепость.
– Арсений! – зовет его сокамерник, склоняясь над ним. – Арсений!.. Врача! – вдруг закричал он. – Человек умирает! Врача, сволочи! У него же кровоизлияние! Старшина! Хотя бы воды…
С трудом поднялся, молодой, видно, очень исхудалый, и с необычайной энергией стал колотить обеими руками в обшитую железом дверь, которая нарисовалась и уплотнилась в середине вагона. Поезд, как нарочно, застучал громче, громче, заметно прибавил хода в тоннеле.
Публика с другой стороны призрачной двери ничего не слышала, двое неторопливо переговаривались, за окнами гудело и брякало, но пожилая дама в давно вышедшем из моды каракуле и шапочке пирожком как будто что-то услышала. Она стала озираться и быстро-быстро спрашивать – ни у кого в частности:
– Что случилось? Кому-то нехорошо? Кому? Где? Что? Товарищи, обратите внимание…
Окружающие равнодушно и неодобрительно отворачивались. Пожилая дама густо покраснела и двинулась к выходу. Но я-то видел и слышал. Не верь своим глазам! Да и не бывает, чтобы вот так! Хотя чего сегодня не бывает!
Седой, лежащий на полу камеры, постепенно затих и вдруг внятно проговорил как продекламировал в наступившей для него гулкой тишине: – И давно мечтаю о себе… О веселом маленьком кадете… Ездившем в Лефортово на «Б»…
– Аркадий, это я – Иннокентий… Помните? Мы еще в Харбине через улицу жили, Иннокентий – брат Сони,