Ведь все эти письма, писанные в Рязань, читались мною, проходили через меня. Какую безграничную веру в нашу неразрывную общую жизнь вселяли они в меня!
Мелким почерком исписано уже 12 страниц... Постепенно я поняла, что пишу уже не для Сани... Разве будет он все это сейчас читать?.. Разве это изменит его решение в его нынешней одержимости?.. В его непреклонном стремлении к цели?.. Но когда-нибудь он не простит себе того, что совершает! В его письмах - приговор самому себе! Моя убежденность когда-нибудь станет и его убежденностью. Я должна закрепить все это. И я пересаживаюсь за свою "Колибри" и начинаю в нескольких экземплярах делать выпечатки из прочитанных писем, озаглавив их: "Вокруг нашего воссоединения". Он прочтет это когда-нибудь...
А читать письма дальше продолжаю само собой. Так проходят 4, 5, 6, 7 ноября.
8 ноября я погружаюсь в чтение Саниных писем военных лет. И тут столько любви! столько восхищения!.. Но в письмах последних предарестных месяцев - тревога, сомнения, споры о жизни после войны... А вот... о ребенке! Значит, не только говорилось, но и писалось! "Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. И сказала довольно безапелляционно. Ну, а я вот не представляю нашей жизни, если у нас будет ребенок. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю Октябрьской революции могу, может быть, только я один, да и то - разделив свой труд с Кокой1. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного человека"2.
А в самом последнем письме, полученном мною от мужа с фронта и написанном им за четыре дня до ареста, были такие строки:
"Весной 44 г. я увидел, насколько еще эгоистична твоя любовь, насколько ты полна еще предрассудков в отношении семейной жизни. "Мы будем жить так", "я не представляю себе жизни без этого, без того (без ребенка, в частности)"3.
1 Кока - Виткевич Николай.
2 Солженицын А. - Решетовский Н., сентябрь 1944 года.
3 Солженицын А. - Решетовской Н., 05.02.45.
Это были последние капли, переполнившие чашу...
Утром 9 ноября я дала телеграмму своим друзьям, бывшим сослуживцам по Рязанскому сельскохозяйственному институту, которые жили теперь в Великих Луках:
"Прошу срочно телеграфировать пожить вас недельку".
На следующий день пришла телеграмма:
"Приезжайте. Ждем. Целуем".
Итак, прочтя в письмах Александра Исаевича приговор самому себе, я приняла решение бежать от развода. Я спасала не только себя - я спасала и его тоже, я спасала душу его!
Вечером того же дня я - у Шпиллеров.
Всеволод Дмитриевич говорит мне о звонке Юдиной, которая от кого-то все же узнала, кто она. Предельно расстроена. Всеволод Дмитриевич еще добавляет, что отец Александр, узнав о происходящем в личной жизни Солженицына, плакал... Здесь, вот на этом самом диване...
Я зачитываю отцу Всеволоду некоторые цитаты из писем своего мужа - те цитаты:
"Я обещаю тебе, что я тверд в своем слове: я все тебе простил, люблю тебя вновь и готов соединить наши жизни навсегда".
"Я считаю его негодяем за то, что он соблазнял к женитьбе жену живого мужа".
"Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий..."
Отец Всеволод потрясен.
Я делюсь с ним своим намерением уехать.
- Уезжайте и ничего ему не пишите! - советует он. - Вы должны выступать не в роли просительницы, а в роли обвинительницы.
11 ноября я занялась сборами. Ничего нельзя забыть! Уехать придется надолго... Во всяком случае - до того времени, когда вручают нобелевские награды, а это всегда происходит 10 декабря, накануне дня рождения моего мужа. Для него эти праздники в этом году сольются в один. Где он будет в эти дни? Там или здесь? А где потом? Разделит нас с ним граница, как когда-то разделила колючая проволока?.. Возьму и "Колибри" с собой, и бумагу, и копирку, и разные материалы, письма, кое-что из уже написанного, чтобы продолжать...
Нагрузилась так, что еле добрела до остановки автобуса. К счастью, подвернулось такси. Еду на Рижский вокзал. Сдаю в камеру хранения все, кроме самого ценного: писем и всего, относящегося к моей работе. Покупаю билет до Риги. Великие Луки - на полпути. Сделаю там 10-дневную остановку. Поживу у Марии Павловны и Владимира Андреевича. Пойму за это время, смогу ли пожить у них еще: будет ли мне там работаться, не буду ли очень в тягость. А потом поеду в Ригу, где много друзей, много родных душ.
Снова беру такси и еду дальше по проспекту Мира, а потом в Медведково, к Владимировым, где сейчас живет моя мама. И уже вместе с мамой на том же такси - в другой конец Москвы, к Соколу, к Веронике. По дороге говорю маме о своем намерении уехать. Все силы прилагаю, чтоб за то время, что мы с нею в такси, мама поняла, чем вызван мой отъезд. Чтоб объяснила Вероне... Я рассказываю маме, что за эти дни перечла множество Саниных писем: времени нашего воссоединения, военного времени.
- Но ведь это было давно! - воскликнула мама, не понимая меня. - Те чувства ушли... - пыталась отрезвить она меня.
- Нет, нет, он сам когда-нибудь не простит себе того, что делает... Что нарушает все обещания, данные мне...
Да и что может ждать меня потом, после того, как разведемся?.. Если сейчас, когда еще даже заявления о разводе не подали, отказал в том, чтобы заехать в "Сеславино" согреться, подкрепиться. Вместо того - замерзшую, голодную, исстрадавшуюся, обессиленную и раскаявшуюся посадил с тяжелыми вещами в электричку и был таков... Причинять муки можно, терпеть их нет?.. И я еще должна идти ему навстречу?.. Соглашаться на развод?..
..Ах, как мало времени, чтобы свою убежденность передать маме, вселить в нее неприятие происходящего!..
Пока поднимались в лифте на третий этаж, дала маме заклеенный конверт с моим адресом (она спрятала на груди) и взяла с нее клятву, что никому не скажет, что будет говорить, что сама не знает, где я...
Не закрыв лифта, подношу мамины вещи к двери квартиры Туркиных, прощаюсь с ней, отпираю дверь поворотом ключа английского замка (к тому времени ключи мне были возвращены!) и... снова в лифт. На этот раз - вниз. За ворота. К такси, которое ждет меня. Второе бегство мое от Вероники...
О том, что произошло по ту сторону Вероникой двери, сохранилась коротенькая мамина запись, сделанная позже:
"Когда Наташа привезла меня от Нади, всунувши быстро мои вещи, и сама не зашла в дом - Вероня очень расстроилась. А вечером, после долгого отсутствия из-за очереди за ботами для Лили, совершенно измученная, вдруг упала на кровать и в судорогах рыдала".
...Почему мама не поняла меня тогда так, как понял отец Всеволод?.. Ведь у мамы была ниточка к Сане, через Веронику. Что-то могло бы дойти до него... Но мама хотела не того, чего хотела я. Она хотела того, что для меня было совершенно невозможно. Вот оказавшееся в ее архиве неотосланное письмо ее ко мне того времени:
"Дорогая моя Наташенька, ты цепляешься за самую тонкую ниточку, в чем хочется тебе увидеть хоть какой-то остаток любви к тебе; ты копаешься в прошлых письмах...
Но ты ведь перед фактом: он любит другую, и у него от нее будет ребенок... Значит, чувство к тебе у него умерло. Так останьтесь вы в дружбе. Дай ему развод, расстаньтесь по-хорошему.
...Наташенька, найди в себе силы. Уйди от него. Но "уйди от зла и сотвори благо".
А я видела благо в другом.
Остаток дня 11 ноября и следующий день до вечера я еще оставалась в Москве. Ночевала у Татьяны Васильевны. У нее же занималась сортировкой материалов: что взять с собой, что может подождать...
Повидалась еще только с Ундиной Михайловной. Может, и не зашла бы очень трудно мне с теми, кто не знает всего... Но как-то я оставила у нее купленные мною сапожки, а теперь они были мне нужны.
Ундина Михайловна встревожена, видя мое нервное состояние. К тому же ей звонила одна знакомая стенографистка. Той довелось в свое время стенографировать заседание московской секции прозы, посвященное обсуждению "Ракового корпуса". Она видела там Александра Исаевича, видела меня... Зная, что я бываю у Ундины Михайловны, спросила ее по телефону: "Все ли у них в семье благополучно?.."
Уж я сказала Ундине Михайловне все, как есть... Горюет вместе со мной. Утешала, как могла... Надеется, что музыка поможет мне встать на ноги в любом случае. Она вернет меня на сцену!
...Поздно, слишком поздно...
11. Беглянка
Утром 13 ноября я сошла с поезда в Великих Луках. Меня встретил милый Владимир Андреевич, да еще на своем "Москвиче". Говорит, что Мария Павловна уже приготовила мне отдельную комнату. Их сын сейчас не дома, не с ними, а потому его комната будет моей.
Великие Луки - это не Москва с ее длиннющими концами. Очень скоро мы уже въезжаем во двор дома, где живут сотрудники сельскохозяйственного института.
Отсюда рукой подать до набережной реки Ловать. До той самой Ловати, с которой когда-то Саня писал мне:
"...полюбил грустную задумчивую Ловать, протекающую среди разрушенных и сожженных сел"1.