Впрочем, стихи Корсака достались на этот раз новичкам, которые еще шли на элегии, как пескари на удочку.
Новички заполнили пансион разношерстной толпой. Иные, не получив формы, щеголяли в домашних капотах последнего калужского покроя, у других панталоны искрились хохломской расцветкой. Выброшенные из родной стихии на неведомый брег, они глотали слово премудрости широко открытыми ртами.
Пятилетний курс все еще не был объявлен. Пользуясь этим, неторопливо поспешал на старшем отделении Михаил Глинка. Классные журналы, как всегда, отмечали: в математике преуспевает, в российской словесности похвален, в языках и науках естественных отличен. Профессор ботаники и зоологии Зембницкий всегда утверждал, что именно из Михаила Глинки выйдет толк в рассуждении естественных наук. Академик живописи Бессонов со своей стороны единственно ему, Михаилу Глинке, предрекал поприще в художествах.
– При старании и при непременном условии перехода в рисовальные классы академии мог бы удостоиться звания классного художника! – пророчествовал профессор.
Только музыкальный инспектор пансиона Катерино Альбертович Кавос попрежнему не имел понятия об этом пансионере. Правда, в пансионском хоре издавна отличались два Глинки: Дмитрий и Борис. О существовании же третьего Глинки – Михаила – господин Кавос даже не подозревал.
Обладатель тишнеровского рояля пробирался к нему в парадную залу только тогда, когда в пансионе безмолвствовали изящные художества – и, стало быть, музыкальному инспектору тоже незачем было оставаться в пансионе.
Господин Кавос всегда спешил в театр. При малейшей возможности и Глинка с особенной охотой покидал теперь пансион, опостылевший ему с тех пор, как начальство упразднило полуприватный мезонин.
В отпускной день теперь не нужно было ждать ни рассеянного дядюшки Ивана Андреевича, ни вечно опаздывающего Спиридона. Воспитаннику старшего отделения достаточно получить отпускной билет – и выход из пансиона свободен.
– К Казанскому собору! К дому Энгельгардта – пшел!..
А там тоже перемены. Правда, у дядюшки Ивана Андреевича все обстоит попрежнему и над всем витает все тот же леденящий дух Марины Осиповны. Тревожные слухи ползут сюда из квартиры Энгельгардта. Говорят, в доме будет открыт Пале-Рояль, точь-в-точь такой, как в Париже, с маскарадными собраниями, ресторациями, концертными залами и роскошными апартаментами для приезжих особ.
– Все изменится, маэстро! – беспокоится дядюшка Иван Андреевич, рассказывая племяннику новости. – На маскарадах такая музыка загремит, что уши затыкай. Неужто с квартиры съезжать?
Но Марина Осиповна никуда не съедет. Она будет жить именно в Пале-Рояле, потому что сюда будет съезжаться весь петербургский свет.
– Всенепременно так, ma chere, конечно, весь петербургский свет! – искусно модулирует в тон Марине Осиповне Иван Андреевич, а оставшись наедине с племянником, снова впадает в минор: – В Пале-Рояле жить! Можешь ты этакое вообразить, маэстро?
– Не могу, дядюшка, никакого воображения для такой беды не станет! Неужто сам генерал прожектирует?
– Какое там! – машет рукой дядюшка Иван Андреевич. – Ему, поди, тоже солоно в Пале-Рояле придется!
Дядюшка сочувствует старику Энгельгардту по землячеству, а во внимание к его заслугам перед музыкой относится к нему неизменно снисходительно:
– Хоть и не музыкант он, маэстро, совсем не музыкант, а ведь тоже песельников держал. Персона, а с песельниками и сам, бывало, подтянет. Генеральская-то душа тоже утешения просит! – и, чтобы еще более утешить генеральскую душу, дядюшка вдруг решает: – Ввечеру, маэстро, проведаем старика?
– Со всей охотой, дядюшка, если тетушка свое согласие изъявит!
– А что я говорю? – откликается Иван Андреевич, – конечно, если изъявит… Ну, с чего же мы начнем, маленькая Глинка?..
Дядюшка наигрался с племянником всласть, и задуманному визиту к Энгельгардту препятствий тоже не случилось. Энгельгардты даже особенно возвысились в глазах Марины Осиповны с тех пор, как пронесся первый, еще неясный слух о том, что в доме будет открыт Пале-Рояль и точь-в-точь такой, как в Париже.
Глава вторая
Тайный советник, российских и иностранных орденов кавалер Василий Васильевич Энгельгардт сидит в своем кабинете и вспоминает. Он вспоминает те сказочные времена, когда смоленский дворянин Григорий Потемкин стал светлейшим князем Тавриды. То ли по землячеству и родству, то ли по прихоти светлейшего собственная жизнь тайного советника тоже обернулась с тех пор сказкой.
Старик сидит в кабинете, заставленном сувенирами времен блаженной памяти матушки Екатерины, и вспоминает разное: и куры, и амуры, и службы, и превратности судьбы. Царицыны милости лились на светлейшего золотым дождем, алмазным водопадом, а кое-какие малые струи долетели и до Василия Васильевича. От тех золотых брызг повелись чуть не миллионы и у самого тайного советника. Только какая от них радость, если от всех амуров осталась одна ломота в недвижимых ногах, а вместо алмазных водопадов текут из-под набухших век холодные слезы.
Старик поправляет на коленях плед и бубнит завернувшему в кабинет сыну:
– А ты, Васька, дурак! Как был, так и есть дурак!..
Васька почтительно стоит перед Василием Васильевичем в щегольском полковничьем мундире и снисходительно улыбается. Но когда успел Васька выйти в полковники, как ни пытается припомнить тайный советник, никак припомнить не может. А тут еще растолкуй Ваське-дураку, что без матушки Екатерины и без светлейшего князя Потемкина не может быть никакого Пале-Рояля.
– Пойми ты это! – вразумляет тайный советник.
Но Василий Васильевич младший, оказывается, уже давно прозвенел шпорами и улетучился из кабинета. Недавно женился Васька, а когда жениться успел, тоже не поймешь. С этой женитьбы все и началось. Прихватил молодой Василий Васильевич за невестой новые миллионы и необъятный дом, что стоит рядом с Энгельгардтовым, и додумался, дурень, до Пале-Рояля.
А ты сиди себе в кабинете в одиночестве и соображай: ты ли это при матушке Екатерине как в сказке жил или все это кому-то во сне приснилось? И ничего не может теперь понять тайный советник и кавалер. Часы на камине будто вперед бегут, а память меряет время назад.
Слезы все текут и текут из выцветших глаз на багровые щеки с сизыми прожилками. Лет двадцать не утирает тех водопадов Василий Васильевич: ни медики, ни носовые платки против этих холодных слез не властны. И плачет ими вовсе не тайный советник и кавалер, плачет теми слезами бессильная старость.
Когда в кабинете появился господин с трепещущими фалдочками и при нем какой-то юнец в парадном форменном мундире, старик долго присматривался: что за люди?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});