Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Ничего ты не знаешь! Ты рожу свою последний раз когда видел?

— А чего на нее глядеть?

— Да уж… — Настасья прищурилась, и Данилка понял, что сейчас будет сказано ехидное словечко. — На твою рожу и санникам, поди, глядеть опасно — с перепугу биться начнут, оглобли поломают. А вот отрастишь усы…

— Да сдались тебе мои усы!

— …и девки тебя любить будут!

Она усмехнулась.

— Нужны мне больно эти девки… — соврал Данилка.

— Постыдился бы! — явно намекая на Федосьицу, упрекнула она. — У тебя, куманек, рожа кривовата. А коли отрастить усы да по-умному их подстричь, то они эту кривизну уберут.

— Это как — кривовата?

Данилка и впрямь гляделся в зеркало или в воду так редко, что от раза до раза успевал забыть собственный образ.

— Малость набекрень, — объяснила Настасья. — Ну, недосуг мне с тобой. Еще раз — за помощь благодарствую! Прощай, куманек! Гляди, когда вернусь — чтоб усы были!

Она отступила и, пятясь, глядела ему в глаза, и вдруг зачастила пронзительным скоморошьим говорком:

— Вейся, усок, завивайся, усок! То не беда, что редка борода: был бы ус кольцом — обнялась бы с молодцом!

— Да будет тебе! Разгулялась! — с беспокойством молвил Третьяк. — Спасибо вам, люди добрые! Лучка, Филатка, кланяйтесь, да и поедем себе подобру-поздорову!

— Делом бы лучше занялись… — Озорной громко вздохнул, понимая, что скоморохи неисправимы, и с высоты конского седла перекрестил ватагу.

В Москву въехали на рассвете. Деревнин звал было к себе, но Озорной так на него глянул — подьячий все понял.

Семейка предложил одно местечко — кто-то из его дальних родственников зерном торговал, так по летнему времени амбары пустыми стояли. Поехали туда, забрались незаметно в амбар, завели туда лошадей и тележку с лежащим Желваком и наконец-то по-настоящему сняли крышку с котла.

— Опись составить надобно, — строго сказал Деревнин. — И, с ней сверяясь, делить.

— Опись — это всегда полезно, — шепотом согласился Богдан.

Колену малость полегчало — всю дорогу Желвак растирал его до жара.

— Заодно и поглядим, что Бог послал! — согласился Озорной.

Чернильница у Деревнина, как всегда, болталась на поясе, он так к ней привык, что, наверно, только в бане и расставался. Перо и бумагу подьячий тоже с собой всегда имел. За писца посадили Семейку. Подстелили епанчу и начали…

— Ну, благословясь! — Деревнин сунул руку в котел и стал вытаскивать, что попадалось. — Крест золотой с мощами, на нем три бирюзы, да два червца, да два жемчуга. Далее — в коробочке серебряной… Погоди…

Он принялся считать перстни, а конюхи зачарованно на них глядели.

— Тридцать один перстень с алмазами, а иные с яхонтами и с бирюзами. Да две запоны золотые, в одной, погоди…

Он поднес запону поближе к глазам.

— Мужик с бабой, что ли? Пиши — два человека, а в другой — птица, и обе с жемчугом… Еще — пуговицы жемчужные бурмицкие…

— Сколько? — спросил писец.

— Пиши — мешок, — подьячий выложил на епанчу мешочек фунта на полтора. — Рукавки замшевые, подложены горностаем, по запястьям шито золотом с шелками, по узору низано жемчугом…

— С боярина какого, поди, сняли, — заметил Богдан. Вроде и горло у него стало отпускать.

— Часики… — Деревнин внимательно разглядел находку. — У них гайтан и кисть серебряные, ворворка жемчужная.

— На шее, что ли, носить? — удивился Данилка.

— Сдается, что так. Ну, как в сказке — три пуда жемчуга! Все это добро до обеда не счесть…

Деревнин потянул за край и вытащил что-то вроде куска белой бугорчатой ткани.

— Ожерелье жемчужное! Пиши — в два вершка шириной, низано в рефид, четыре пуговицы золотые… Или золоченые? Не разобрать. Еще ожерелье, еще… И с изумрудами! Ворворки жемчужные — с девичьих косников или с боярских стульев, не понять…

— Откуда у инокинь дорогие косники? — спросил Данилка. — Им же не подобает.

— Им-то не подобает, да тот, кто их порешил, мог в котел и другой своей добычи подсыпать, — объяснил подьячий.

— Видать, те налетчики обет дали — брать лишь жемчуг! — догадался Богдан. — А что? Не так уж и глупо.

— А тут уж чуть ли не россыпью, — заглянув в котел, заметил Семейка. — Доставай, Гаврила Михайлович!

Деревнин вынул полоску шириной в вершок, снизанную шахматным порядком.

— Что это? — спросил Данилка.

— А это уж спорки пошли. Которое — запястье от станового кафтана, которая сетка — с ворворки спорок, и прочее… — Деревнин стал раскапывать жемчужные залежи да вдруг дернулся, сунул палец в рот и отсосал капельку крови. — Тьфу, будь ты неладна!

— Кусается? — развеселился Богдан.

— Да там занозки, какими бабы убрусы на голове закалывают! Все с жемчужными головками!

— Переперки, что ли?

— Да не все ли тебе равно? Моя Марковна их занозками зовет, дочка — переперками, мало ли что эти бабы еще вздумают!

— Ты это Игнашке Серебрянику скажи, — посоветовал Богдан. — Человек в год окладу семь рублей жалованья получает да кормовых по шесть денег на день и пишется в Серебряной палате переперщиком, он их сотнями мастерит. Знаешь, сколько верховым боярыням и прочему бабью этого добра надобно?

— Да что вы все про баб? — возмутился Данилка. — Давайте дальше котел разбирать!

Деревнин потянул и достал странное — вроде и широкое ожерелье, да кривое, и с одного краю большая дорогая серьга подвешена.

— Порвалось, что ли? — удивился он.

Но кончиков нитей, с которых ссыпался бы крупный жемчуг, не обнаружилось.

— Что за диковина? — Желвак тоже внимательно разглядел находку.

— Нехристи вы! — сказал дотоле молчавший Тимофей, забрал у Богдана странноватое ожерелье и благоговейно приложился к нему устами. — Все еще не догадались?

Конюхи и Деревнин принялись переглядываться и пожимать плечами.

— Обетная работа это, я такие в обителях видывал, — объяснил Озорной. — На иных образах оклады из золота и серебра с припаянными каменьями, а иным женки из жемчуга нижут и прикрепляют. Это Матушки-Богородицы нимб!

— Что же серьга одна?

— А на иконе голова Матушкина вот так, бочком, повернута, одно ушко лишь и видно. Вот и нимб так снизали, чтобы намалеванный прикрыть.

— И то верно…

С кладом возились, пока в животах не забурчало. Опись вышла знатная — на двенадцати листах.

— Ну так что же, делим? — Подьячий только что слюни не ронял. — Кто самый младший — бери для почину!

И указал на кучу жемчуга, раскинувшуюся посреди епанчи.

Данилка выбрал перстенек с белой финифтью и лазоревым яхонтом.

— Что так-то? — спросил Деревнин. — Этот перстень рублей в шесть, хоть бы другой взял — вон, с червчатым яхонтом и чернью, а то хочешь — запону золотую возьми.

— Да мне этот полюбился… — Парень смотрел на самоцветы в недоумении. Он понимал великую цену клада и в то же время словно ангел-хранитель удерживал его руки.

— Ты, Богдан, прости, не знаю, как по батюшке?

Желвак приподнялся на локте.

— А так по батюшке, что как пошлю я тебя сейчас по матушке, что…

— Ты что, Богдаш? Ты что, свет? — перебил его Семейка. — Он же не со зла!

— Знаю я — не со зла…

Тимофей, который все это время усердно думал, вдруг сгреб края епанчи и сделал большой узел с ушами.

— Этот жемчуг кровью полит, счастья он никому не принесет, — сказал он. — Коли делить, так вам свои доли — в ближайший храм отнести и заказать молебны всем во здравие. А коли изволите мне мою долю выдать, я ее к Троице-Сергию свезу, пусть будет за меня вкладом.

Семейка и Богдаш тревожно переглянулись. Уже не впервые Озорной собирался надеть на буйную голову клобук.

— Нет, — сказал Богдан, и сказал твердо. — Делить мы ничего не станем, а все разом в Божий храм отдадим. Пусть там тот жемчуг от крови очищается.

— Можно и так, — согласился Семейка.

— Быть по сему! — подтвердил Данилка.

И сразу на душе полегчало!

— Да что ж вы святее патриарха быть задумали? — удивился Деревнин. — Ну, пожертвуйте на храм половину! А половину-то поделим меж собой!

— Это он к тому клонит, что свою долю получить желает, — догадался Желвак. — Что, светы, оплатим подьячему его труды?

— Он этой ночью такое сотворил, что сто грехов с него спадут, — одобрил убийство кладознатца Семейка.

— Коли рука у него подымется взять церковное добро, из-за которого невинные люди погибали, пусть берет, сколько зачерпнется, — таково было мнение Тимофея.

— И церковь-то за услуги платит, — напомнил Гаврила Михайлович.

— Бери, свет, сколько возьмется, — подтолкнул его к узлу Семейка, — да помни, это тебе и за помощь, и за то, чтобы язык за зубами держал.

— Я себе не враг!

И точно — Деревнин меньше всего хотел, чтобы о его похождениях с конюхами, скоморохами и, прости Господи, чуть ли не налетчиками стало известно в приказе. Завистников много — тот же Колесников, проведав, что товарищ разжился дорогим жемчугом, мог донести дьяку да и такого от себя сочинить, что Деревнин рад будет отдать жемчуг да и своего кровного добра в придачу немало, лишь бы избавиться от неприятностей.