Я закрыла глаза и испустила тяжелый вздох. «Все эти годы, а я и не знала… Только чувствовала… что он что-то утаивает от меня. Все эти годы».
– Я думала, что потеряла твою любовь, – прошептала я.
– Нет, Исобел, ты ее не потеряла… Я буду любить тебя до своего смертного часа. Есть жестокость, есть зло, но есть и любовь. Нас благословило ею само Небо, правда?
– Правда, милый.
Порыв ветра сорвал с меня одеяло и разметал волосы. Я задрожала.
– Исобел, здесь слишком холодно. Даже для мартовского вечера. – Джон бережно закутал меня в одеяло. – Давай поищем убежище. Будем надеяться, что завтра погода изменится.
В крепость мы возвращались верхом на Саладине, и, хотя ветер всю дорогу засыпал нам глаза песком, я чувствовала себя в безопасности, потому что меня защищала любовь. Я ехала сзади, обхватив руками сильную грудь мужа, прижавшись головой к его спине, и думала: «Теперь будь что будет, мне все равно. Я успела узнать, что такое счастье».
Глава двадцать пятая
1470 г.
«Бойся Мартовских ид», – сказала мне прорицательница.
Едва я успела подумать, что иды, приходившиеся на пятнадцатое марта, пришли и ушли, а ничего страшного с нами не случилось, как пришло письмо от Джона. «Робин из Ридсдейла поднял новое восстание, – писал он, – и я должен решить, что делать. Боюсь, у меня нет другого выхода, кроме как дать сражение». Джон быстро и решительно подавил мятеж Робина из Холдернесса, но Холдернесс не был нашим родичем. Восстание, которое возглавлял наш кузен Робин из Ридсдейла, было совсем другим делом. Джон и после первого мятежа не мог преодолеть чувство вины перед родственниками и друзьями, которые погибли, сражаясь против него, но теперь дела обстояли еще хуже.
Второе восстание Робина из Ридсдейла было более широким и многочисленным, и на кону стояло множество жизней.
Я стиснула письмо в дрожавшей руке. Эдуард не имеет понятия о том, чего Джону стоят его победы! Я опустилась в кресло и посмотрела на мрачное небо. Как Джон будет убивать своих родных? Муж предпочитал молчать о том, что тяготило его душу, но я читала между строк и чувствовала его нерешительность и мучительные сомнения. Он ненавидел убийства. А теперь – уже в который раз – был вынужден убивать тех, кто был ему дорог.
Я встала и пошла в детскую, мечтая услышать смех детей. Когда я миновала большой зал с его рядами чудесных колонн и вошла в арку, ко мне с лестницы устремилась Агнес. Она с трудом переводила дух, но широко улыбалась. Значит, новости были хорошими. Я завела ее в маленькую пустую прихожую.
– Миледи, есть известия из Йорка! Сегодня утром приехал кузен моего мужа. До вчерашнего вечера он был с милордом Нортумберлендом в Йорке. Милорд убедил Робина из Ридсдейла сложить оружие, привез лорда Скрупа Болтонского, самого Робина из Ридсдейла и многих других к королю Эдуарду в Понтефракт, попросил помиловать их, и наш король, щедрый, как всегда, сделал это!
Я почувствовала себя счастливой, и весь этот день улыбка не сходила с моего лица. Я танцевала с детьми, играла с ними и хохотала так же громко, как трехлетняя Люси. Потом с аппетитом пообедала и легла в постель. Такого хорошего настроения у меня не было давно; сердце успокоилось и больше не мешало мне спать. Джон сделал то, что должен был сделать, и при этом сумел избежать кровопролития.
Двадцать пятого мартаг после вечерней мессы, когда весь замок уже спал, во дворе послышался громкий шум. Я встала с кровати, подошла к окну, протерла глаза и увидела при свете факелов Джона. С ним были только Том Гоуэр и Руфус. Я следила за тем, как муж передавал Тому поводья Саладина.
Я схватила халат и свечу, сунула ноги в шлепанцы и побежала по лестнице, терзаемая плохими предчувствиями. Почему он приехал без предупреждения? Что могло заставить его отправиться в опасную поездку под покровом ночи?
Когда я увидела Джона, он, опустив голову, поднимался по лестнице башни. Шел дождь, было ужасно холодно, но моя дрожь была вызвана не этим. Джон шел так, словно получил смертельную рану в какой-то жестокой битве.
Я встала под аркой, упершись рукой в холодный камень. Муж остановился и посмотрел на меня. Свеча, которую я держала в руке, шипела от капель дождя и отбрасывала неровный, колеблющийся свет. Увидев его глаза, я ахнула. Этот сбитый с толку, недоверчивый взгляд я видела в тот страшный день, когда до нас дошла весть о случившемся в Уэйкфилде. «О боже, что случилось?» Джон открыл рот, но не смог произнести ни звука. Я молча взяла руку мужа, перекинула ее через свое плечо, помогла подняться по лестнице и довела до спальни. Он упал в кресло у окна и закрыл лицо руками. У меня разрывалось сердце. Я молча опустилась на колени и прижалась щекой к его ноге.
Свеча догорела, наступила темнота. Церковные колокола пробили сначала двенадцать раз, а потом еще четыре. Ухнул филин. В стоявших на каминной полке часах шуршали песчинки, отмечая медленный, но неотвратимый ход времени. По темному небу прошла луна и погасла, прокричал петух, которому откликнулся другой, в комнату проник бледный утренний свет, а Джон по-прежнему сидел молча. Хотелось плакать, но я ждала. Ждала так же, как ждала всю свою жизнь… так же, как ждут смерти.
Наконец Джон тяжело вздохнул и пошевелился. Я подняла голову. Муж опустил руки, и я снова увидела его лицо.
– Любимый, что тебя мучает? – Чтобы произнести эти слова, пришлось проглотить комок в горле.
Его губы сжались. Джон встал с кресла, повернулся ко мне спиной, посмотрел в окно на неприветливый пейзаж и со вздохом сказал:
– Алн прекрасен… Когда я скакал по его берегу или проезжал три старых моста, то думал, что он прекрасен в любое время года – весной, летом, осенью и зимой. Как много значили для меня эти луга, река, замок… графский титул…
Я громко ахнула.
– Графский титул?
Он повернулся, обнял меня за плечи и привлек к себе.
– Боюсь, Исобел, мы в последний раз видим замок, который шесть лет был нашим домом.
– Графский титул? – В моем голосе прозвучала нотка истерики. Я знала, что это значило для Джона. Он проливал за этот титул свою кровь и заслужил его долгими годами ратной службы. Сражался тогда, когда у остальных опускались руки; не гнулся перед бурями и жестокими испытаниями, которые могли выпасть на долю человека.
– Я больше не граф. Эдуард забрал у меня титул через день после того, как помиловал Коньерса, и вернул его Перси, которого выпустил из Тауэра.
Я закрыла рот руками, чтобы справиться со слезами, но тщетно. В ушах продолжало стучать: «Это невозможно. Это невозможно…»
Потом я уткнулась лицом в его плечо и зарыдала. Я оплакивала не себя, а Джона, его обманутые надежды и отнятое будущее. Каждый его шаг на каменистом жизненном пути был шагом честного, смелого и преданного рыцаря, который не считал, чего это будет ему стоить, но исполнял клятву и любым своим поступком доказывал верность королю, хотя все толкало его на измену.