Гостей приняли по высшему разряду, поселив в обширных палатах, в первый же день устроили пир, пригласив на него, наряду с крестоносными братьями, и светских вассалов ордена. Часть посольских, во главе с новгородским епископом Лазарем Моисеевичем, на пир не попала – поехали дальше, в Ригу, там тоже было кого к крестоцеловальной записи приводить.
Братья же рыцари выказывали во всем нарочитую скромность, ели только рыбу и совсем не пили вина. Вассалы же – трое аквитанцев, шваб и еще один рыцарь из Фландрии – не отказывали себе ни в чем: ни в вине, ни в мясе, ни в сальных шуточках, отпускаемых по поводу запертой в подвале донжона ведьмы, о которой как раз и зашел разговор, быстро, впрочем, перекинувшийся на мировую политику. Братья вспоминали далекую Палестину, мавров и замок Монфор, до сих пор являвшийся резиденцией великого магистра ордена Святой Марии Тевтонской доблестного рыцаря Анно фон Зангерсхаузена. Ливонцы же имели своего магистра – Отто фон Родештейна, который и должен был вскорости прибыть.
Обо всех этих разговорах Довмонт узнал лишь со слов своего приятеля, боярина Козьмы Косорыла. Поскольку князь подвизался в посольстве инкогнито, под видом простого воина, то и к столу его, само собою, не звали – кормили в числе прочих на замковой кухне. Как и все воины, надежа и опора Пскова должен был нести караульную службу, охраняя вход в гостевой дом. От службы Довмонт не увиливал, справедливо надеясь вызнать все подробности о схваченной жрице через кнехтов и замковых слуг. Торжественная процедура целования креста его не интересовала нисколько. Литовский кунигас Даумантас рыцарям традиционно не доверял, на что имелись веские основания. Так что поцелуют орденские братья крест, поклянутся – и нарушат свою же клятву при первом же удобном случае, оправдывая себя тем, что клятвы схизматикам-православным никакой божественной силы не имеют.
Прибалтика не отличалась морозными зимами, однако промозглый, постоянно дувший ветер делал пребывание на улице не особо приятным, особенно в ночные часы. В такой вот час Довмонт и заступил на службу, сменив у пологого крыльца прежнюю смену. Заступил не один, с напарником – неким Микитой по прозвищу Уплетай. Ушлый, еще весьма крепкий мужик весьма солидного возраста – около тридцати пяти лет, – Микита любил не столько покушать, сколько выпить да закусить, причем желательно – на халяву. Князя он, естественно, не узнал – да никто не узнал, и вовсе не потому, что Довмонт так уж хитро замаскировался. Просто выкрасил бороду и усы басмой да натянул на голову плотную суконную шапку-колпак. В общем, не в этом было дело: просто никому и в голову не смогло прийти, что этот вот воин – сам князь! Зачем этот маскарад защитнику Пскова? Что он, прости, господи, скоморох какой? Захотел бы поехать, поехал бы и так, не прячась.
К простому же воину никто не приглядывался – была нужда! – и князь чувствовал себя вполне комфортно… Как вот и сейчас: сменив стражников, прислонил короткое копье к стеночке, подошел к напарнику, подмигнул:
– Неплохо бы, Микита, медовухи испить! В такую погоду-то, а?
Погода и впрямь была не ах, в замковых башнях угрюмо завывал ветер, с темного неба сыпалась какая-то омерзительная крупа – снег пополам с дождем. В людской, где расположились дружинники, не особенно и топили – экономные рыцари берегли дрова – воины согревались бражкой, но только те, кто сменился со стражи, остальным баловаться зельем строго-настрого запретил ответственный за караульную службу сотник, здоровенный, угрюмого вида, мужик из воинов боярина Федора Скарабея.
– Медовухи бы – славно, – хмыкнув в кулак, Уплетай обернулся, завистливо глянув на обширный замковый двор. – И у костерка бы погреться нехудо. Жаль, немчура не зовет.
На дворе замка, невдалеке от ворот, стражники-кнехты по ночам жгли костер: и для освещения, и так – погреться. Там в большинстве своем и толпилась крестоносная стража два воинов, в любой момент готовые броситься отворять тяжелые ворота и спускать подъемный мост. Мали ли, комтуру срочно куда-то понадобится… или великого магистра Ливонии на ночь глядя черт принесет.
– Так мы выпьем, иль что? – Игорь-Довмонт многозначительно хлопнул себя по кадыку.
Напарник сразу же оживился:
– А у тебя есть, что ли?
– Дак есть… Вона, за крыльцом припрятано. Будешь?
Склонившись, князь пошарил рукой в щели меж камнями и вытащил оттуда изрядную плетеную баклажку.
– Вот это дело! – обрадовался Уплетай. – А ну, давай-ко… Не пианства ради, а токмо сугрева для!
Скинув стеганый капюшон, сей достойный воин приложил к губам любезно предоставленную напарником баклажку, крякнул и сделал столь долгий глоток, что, не вмешайся Довмонт, верно, опустошил бы весь сосуд полностью!
– Эй, эй, паря! Мне-то оставь, ага.
– Уфф! Хороша медовушица! Небось настоянная, не какой-нибудь там перевар.
– А то! – отобрав флягу, князь тоже сделал пару глотков. – Не сомневайся – стоялая.
– Откель такая?
– Места надо знать рыбные. Верней – медвяные.
Стоялые меды делались долго и стоили дорого, не то что переваренные – пойло еще то! Медовый перевар еще болиголовом звали, хотя был он не так уж и крепок – меньше двадцати градусов точно. Впрочем, крепче тогда ничего и не ведали, разве что какие-нибудь алхимики водку гнали.
– Мы почто стоим-то? – Довмонт поплотней запахнулся в теплый, подбитый волчьей шкурою плащ и уселся на широкую ступеньку крыльца.
– Вот это правильно, – Уплетай тотчас сделал то же самое и вновь потянулся к баклажке. – Ну… за то, что в ногах правды нету.
Оранжевые отблески горевшего неподалеку костра выхватывали из темноты одухотворенные лица напарников, глаза их блестели, языки потихоньку развязывались, разговор становился все громче… так, что очень скоро это заметили и кнехты.
Начальник замковой стражи брат Гуго фон Аффенштайн расчетливо ставил в караулы тех кнехтов, что не смогли бы промеж собой сговориться да учинить какую-нибудь вредную для дела пакость. К примеру, просидеть всю ночь у костра, не желая обхода или, не дай бог, выпить винца на замковой кухне. Да что там говорить, могли и притащить непотребных девок, развеселых вдовиц с ближайшего хутора – такое в прежние времена случалось! И не такое случалось, что греха таить… но то – раньше, пока славный рыцарь фон Аффенштайн не стал начальником стражи.
Брат Гуго ставил напарниками врагов… или, лучше сказать, недоброжелателей. Шваба – с саксонцем, голштинца – с баварцем, воина из Тюрингии – с валлоном или фламандцем. Весь это сброд друг друга недолюбливал да и понимал плохо, так что сговориться для разного рода непотребства караульным было весьма затруднительно, тем более что они ревностно друг за дружкой служили и обо всем докладывали начальству.
Система эта в целом неплоха, однако в случае с караульными, державшими стражу в ту ночь, давно дала сбой. Впрочем, и не только с этими – со временем кнехты притирались друг к другу, бывшие враги становились друзьями, голштинец учил баварца своему диалекту, а тот его – своему. Сговаривались, чего уж – все же человеки-люди. Вот и нынешние караульщики, поджарый саксонец Готлиб и добродушного вида толстяк Клаус из Баварии сошлись уже давненько на почве общей любви к жизни во всех ее проявлениях. Цель у напарников была общая – скопить на орденской службе деньжат, вернуться домой да завести ферму, арендовав землицу у местного властелина. Об этом мечтал Готлиб, его же дружок, Клаус считал иначе:
– Зачем куда-то уезжать, дружище? Возьмем землю здесь!
– Так тут же язычники!
– Ну… не совсем здесь – можно и в Пруссии!
– Ну, ты и сказал – в Пруссии! Там же война.
– Тогда где-нибудь на побережье… Или даже именно здесь. Местные эсты народ спокойный, да и ливы тоже не склонны к мятежам.
– Эсты-то – спокойные… А русские? Они ж тут рядом. Вот уж свиньи так свиньи! – Готлиб недобро прищурился и посмотрел на русскую стражу: – Ишь, расселись! Нет, видано ли дело, эдак вот службу нести?