– Мстислав Рогович, говоришь… Вот ведь! – с неожиданной досадой Довмонт всплеснул руками. – Такие важные люди явились, а я – ни сном, ни духом! Князь я или не князь? Ты почему не доложил, Гинтарс?
Парень потупился и покраснел:
– Так вот, докладываю. Сам только узнал.
– Ладно, – махнув рукой, князь велел принести парадную одежду и седлать коня.
Хоть времена еще стояли простые, кондовые, а все ж негоже было князю идти на заседание вечевого совета пешком и без свиты. Невместно. Не положено. Не принято. Не комильфо.
Накинув на левое плечо дорогущий, с шелковым подбоем, плащ, Довмонт застегнул его золотой фибулой, прицепил к поясу меч и вышел на крыльцо.
– Слава князю! – отсалютовав копьями, воины приветствовали хором.
– Вольно, вольно, – садясь в седло, улыбнулся князь.
Затрубил рог. Не по-боевому – по-праздничному. Распахнулись ворота. Взметнулись в небо стяги, и первый – на лазоревом поле златая подкова, родовой герб Даумантаса, нальшанского и утенского кунигаса. Ни у кого еще в Литве, тем более на Руси, гербов не было, а князь уже себе завел. А пущай будет! Красиво, да и на имидж работает.
Такая же подкова сверкала и на треугольном щите Довмонта. Щит вез верный Гинтарс, верхом на белом коне, в сверкающей на солнце кольчуге и шлеме. Выехали из ворот, поехали… Впереди – двое воинов:
– Постор-ронись! Дорогу! Князь едет! Надежа-князь!
Случившийся на пути народишко торопливо шарахался в стороны и ломал шапки. Игорь давно уже не обращал никакого внимания на все это раболепие – такие уж были времена, привык. Да и в РФ слишком уж долго зажилась привычка лизать любому начальству задницу. Это в России. В двадцать первом веке! Чего уж про тринадцатый говорить.
К слову, не один Довмонт ехал на совет с такою вот помпою. Впереди, из-за угла показалась еще она кавалькада, ничуть не уступавшая, а, пожалуй, и превосходившая княжескую по мишуре и блеску. Правда, всего этого было там слишком много, без меры и вкуса. Какие-то разноцветные ленты, сверкающие шлемы с флажками-яловцами, яркие до безобразия плащи свиты… все это настолько бросалось в глаза, что напоминало цыганскую свадьбу. Ну да, точно – цыганскую. Медведя еще на цепи не хватало и залихватской песни, типа:
– Спрячь за высоким забором девчонку – выкраду вместе с забором!
Посреди всего этого бедлама со свитой человек в тридцать, восседал на гнедом скакуне брыластый толстяк, всем своим чванливо-замшелым видом похожий на американских сенаторов или на членов Совета Федерации.
Довмонт покривил губы, еще издали узнав местного олигарха, боярина Гюряту Собакина, богатея из богатеев, владельца многочисленных вотчин, лесов, лугов и рек со специально строенными для рыбной ловли местами – тонями. В русской версии журнала «Форбс» (коли б журнал этот в те времена издавался) сей достойнейший персонаж, несомненно, занял бы полагающееся ему место. Как всякий олигарх, боярин Гюрята отличался неимоверной жадностью, злобой и полным презрением к окружающим. Что же насчет ума… так умным Собакин не был, ум ему вполне заменяла природная звериная хитрость, чутье, именуемое иначе – чуйкой. Без этой вот чуйки, без наглости, а, паче того, без родственных связей, не сколотил бы боярин и десятой доли того, что нынче имел.
Новоявленного князя Собакин презирал, называя про себя «литовским нищебродом», однако же одновременно и побаивался, чуя в нем сильную и на все способную личность, в чем нисколечко не ошибался – чуйка не подводила.
– Собакин, – подъехав ближе, молвил Гинтарс. – Верно, быстрее нас захочет проскочить. Ускоримся?
– Не захочет, – Довмонт меланхолично хмыкнул. – И ускоряться не будем… наоборот.
По приказу князя, вся свита его поехала как можно медленнее, и боярин Гюрята терпеливо ждал, злобно глотая слюни. А попробовал бы дорогу пересечь! Тут же бы и попал на поединок, в исходе которого Собакин нисколечко не сомневался и точно знал – от этого литовского проходимца надобно держаться подальше.
– Здрав будь, Гюрята Степанович, – проезжая мимо, поприветствовал князь.
– И вам не хворать, княже, – боярин поклонился в седле и довольно пригладил бороду – князь не унизил его перед всеми, наоборот – поздоровался первым, а ведь мог и вовсе сделать вид, что не заметил. Мог бы…
На прошлом заседании совета Собакин не был, подавлял у себя в далекой вотчине очередной бунт. У него всегда с людишками было неладно: то холопы сбегут, то недовольные смерды бучу затеют, а то и закупы сожгут хоромы. Не ладил с людьми боярин – потому что жадный.
Все уже собирались в хоромах, как и вчера, рассаживались на лавках. При появлении князя встали, принялись кланяться. Милостиво кивнув, Довмонт прошел на свое место, приветствуя посадника и епископа Финогена. Рядом с посадником сидели двое мужчин в богатом боярском платье. Сам посол, Мстислав Рогович – степенный бородач с внимательным цепким взором темных глубоко посаженных глаз, и рядом с ним – человек еще достаточно молодой, судя во сему, из житьих – секретарь. Как его звали, Довмонт пока не знал – да и не интересно было. Главное-то – посланник.
Посадник, Егор Иванович, тянуть дело не стал, как князь явился, так объявил сразу:
– Посланец Новгорода Великого, Мстислав Ефимьевич Рогович, боярин, слово к нам всем имеет.
Все притихли. Роговичи – один из знатнейших новгородских родов, такого человека не пошлют по пустому делу. И впрямь дело оказалось важным…
Боярин Мстислав Ефимьевич встал, приосанился и, поклонившись собранию, степенно пригладил бороду:
– Знамо вам всем о торговле нашей по Нарове-реке, и о землях тамошних наших. У Пскова-града, я чаю, там тоже землицы есть…
– Есть, есть, – не перебивая посла, пробормотал про себя Гюрята Собакин.
– Там же и даны-рыцари… совсем совесть да честь потеряли, а еще христианами себя мнят. Колывань-город, иначе Ревелем зовомый, да Раковор-град, что немцы Везенбергом кличут – словно чирьи, гнезда вороньи! Оттуда рыцарские отряды караваны новгородские грабят… да не токмо новгородские да и псковские тоже. По всей Нарове-реке урон гостям торговым чинят! Аль то вам не ведомо, славные мужи?
– Ведомо, ведомо, любезнейший боярин Мстислав Ефимьевич, – быстро закивал посадник. – И псковской земле от данов – поруха одна. С ливонскими рыцарями замирились, вроде – так эти теперь…
– Побить их надо, и побить крепко! – посланец резко повысил голос, седоватая борода его задрожала, грозно сверкнули глаза. – В первую голову – Раковор-крепость занять, порушить. Разбойничье гнездо! А там… там поглядим.
– Даны сильны, – негромко промолвил Козьма Косорыл. – И Раковор – крепость изрядная. А что, если и немцы данов поддержат?
– Эти могут! – выкрикнул кто-то. – Что и говорить – воронье.
Мстислав Ефимьевич ухмыльнулся:
– Немцев крест целовать заставим. Заново! Что же до крепости… Так у нас и пороки есть! И камнеметы и все такое прочее, и, самое главное, войско. Вся земля русская с нами! Великий князь Ярослав Ярославич обещался с войском сыновей своих прислати. Димитрий Александрович, переяславльский князь, самолично грозился с войском прийти. Тут, в псковских землях будем собиратися… За вами, псковичи, слово!
За словом дело не стало. Севернее псковские земли лежали в опасной близости от датских владений, и тут все было ясно. Воевать так воевать! Тем более не Псков это предложил – Новгород. Да еще великого князя войско… да переяславского… Сила! Этак у датчан не только Раковор можно забрать, но и Ревель!
Осенью уже стало собираться войско. Первым – в сентябре еще – явился переяславльский князь Дмитрий. Сын Александра Невского, он словно бы нес на своем челе отсвет побед знаменитого отца, и в том была великая сакральная сила. Потому с тем, чтоб именно Дмитрий командовал объединенным войском, согласились все, и Довмонт тоже. С Дмитрием, кстати, князь сошелся быстро. Переяславский властитель оказался вполне приятным молодым человеком, ровесником самого Даумантаса. Вовсе не чванливым, и внешним обликом напомнивший Игорю последнего русского царя Николая Второго. Такая же светло-русая бородка, усы, разве что шевелюра подлиннее. Характер Дмитрий Александрович, в отличие от своего отца, имел спокойный, ровный, что должно было в немалой степени способствовать успеху задуманного похода, в ожидании которого князья предавались охотам и прочим воинским развлечениям.