Так, некий Блинский, арианский сектант, напившись, несколько раз выстрелил в икону Пресвятой Богородицы, висевшую на воротах Белгорода. По решению военного суда ему отрубили руки, а потом бросили его в костер, разведенный у места преступления. Другой шляхтич похитил боярскую дочь; по польским законам ему грозила смертная казнь, но бояре уговорили Жолкевского судить насильника по московским законам: похитителя лишь выдрали кнутом до полусмерти. Некто Тарновецкий, заспорив с попом, прибил его – буяну отсекли руку. Группу немцев – 27 человек, – из числа тех, которые изменили при Клушине, за ограбление церкви расстреляли. Эти меры временно примирили москвичей с присутствием в городе поляков. Гермоген успокоился и не призывал больше к нарушению присяги Владиславу. Жолкевскому даже одно время казалось, что он «обошел» патриарха и приобрел его «большую дружбу». Впрочем, пока Жолкевский оставался в городе, Гермоген действительно вел себя с ним довольно дружелюбно, несмотря на то что гетман продолжал квартировать у монахинь в Новодевичьем.
Вместе с тем Жолкевский вступился и за свергнутого царя, которому многие думные бояре приписывали волнения в народе и одно время даже обсуждали, не перебить ли для верности всех Шуйских. Гетман объявил, что король поручил ему беречь Василия Ивановича и не допускать над ним насилий. Он также не хотел признавать пострижения Шуйского и позволил ему носить мирское платье.
Устроив дела, Жолкевский уехал в смоленский лагерь с докладом королю. Его войско осталось в Москве под началом Гонсевского. С собой гетман взял и всех Шуйских.
Под Смоленском его ожидала пышная встреча – впервые победоносный польский герой представлял королю пленного московского царя и его братьев! В частной аудиенции Жолкевский пытался убедить Сигизмунда в том, что для блага династии и всей Речи Посполитой ему следует строго соблюдать заключенный в Москве договор с думой, но, как пишет гетман в мемуарах, он вскоре увидел, что «уши его величества короля были закрыты для убеждений». Сигизмунд с гневом отшвырнул подписанный гетманом договор с думой и заявил:
– Я не допущу, чтобы мой сын был на московском престоле.
В Москве между тем отъезд строгого Жолкевского немедленно породил напряженность между русскими и поляками. Теряя контроль над столицей, Гонсевский был вынужден ввести в городе осадное положение. Поляки и ночью держали лошадей оседланными, опасаясь внезапного нападения. Свой страх они вымещали на беззащитных мирных жителях, и эти насилия в свою очередь увеличивали ожесточение москвичей. В конце концов шляхта совершенно разнуздалась. Перестали чтить даже храмы. Многие годы спустя в церкви Святого Иоанна в Кремле народу показывали «отвращенную» икону Святого Николая: по преданию, взоры святого отвратились при виде чинимых чужеземцами поруганий святыни. Наконец поляки дорвались до кремлевской казны; началось беззастенчивое расхищение сокровищ. Правда, знаменитая казна Ивана Грозного в то время уже значительно оскудела. Жолкевский при ее осмотре был сильно разочарован, его поразила только груда золотой и серебряной посуды; впрочем, отделка этих вещей оставляла желать лучшего. Двенадцать фигур апостолов, вылитых из золота в человеческий рост, пустил на переплав в монеты уже Шуйский. Полякам досталась лишь такая же скульптура Христа, которой царь Василий коснуться не посмел, – теперь она была разбита на куски и поделена. Были разграблены дорогая посуда, золотые и серебряные изделия – все это пошло на переплавку в монеты для уплаты жалованья солдатам. Пощадили только знаки царской власти – многочисленные скипетры, короны, трон Ивана III из слоновой кости греческой работы, трон Ивана IV, украшенный 9000 драгоценных камней, трон Годунова, отделанный опалами, сапфирами, топазами и бирюзой, – подарок персидского шаха Аббаса. Их приберегли для коронации Владислава или Сигизмунда. Зато были растащены церковные украшения, вплоть до покровов на гробницах великих князей в Архангельском соборе. К сожалению, к святотатству и грабежу были причастны и многие москвичи. Если в церковь, подвергшуюся разграблению, впускали боярина, «он наполнял свои карманы и удирал».
Возмущением москвичей решил воспользоваться Вор. «Не спит этот самозванец, – жаловался польский очевидец событий. – Сидя в Калуге, он разными способами заманивает людей к себе». Почти всякий день в Москве ловили лазутчиков лжецарька. Вор затруднял подвоз продовольствия в Москву и даже готовил бунт в самой столице. Ему присягнули Суздаль, Владимир, Ростов, Галич, Юрьев-Польский, Казань и Вятка.
Все это убедило Сигизмунда в том, что Вор остается грозным соперником. Король издал универсал к калужанам, призывая их поймать самозванца и прислать его в королевский лагерь. Вновь начались переговоры с Сапегой, чтобы побудить его к нападению на Калугу.
Сапега в середине октября расположился лагерем около Мещовска. Его приближение так напугало Вора, что он собирался бежать на Дон, в Воронеж. Но эта последняя попытка бегства не удалась. Вор отбегался.
Прежде одним из его сторонников был Ураз-Мехмет, знатный татарин из Ногайской орды. В юности он попал в плен к русским, но ввиду «доблестей» его рода Иван Грозный пожаловал ему город Касимов и нарек касимовским царем. Во время Смуты Ураз-Мехмет вначале переметнулся в Тушино, а после бегства оттуда Вора объявил себя подданным Сигизмунда и приехал под Смоленск. Однако его сын, жена и мать остались верными Вору и последовали за ним в Калугу. Проведя несколько недель в королевском лагере, Ураз-Мехмет отправился в Калугу, чтобы убедить свою семью покинуть Вора. Он вновь вошел в доверие к Вору, а между тем уговаривал сына бежать вместе с ним к Сигизмунду. Но сын сдружился с Вором накрепко и донес на своего родителя. Тогда Вор пригласил Ураз-Мехмета на охоту и собственными руками убил его; тело касимовского царя было брошено в Оку. Чтобы отвлечь от себя подозрения, Вор объявил, что Ураз-Мехмет замышлял убить его, но не успел и скрылся неизвестно куда.
Татары не поверили ему. Особенно озлоблен на Вора был друг Ураз-Мехмета, крещеный мурза Петр Арасланович Урусов. Он открыто упрекал Вора в убийстве хана, за что был бит кнутом и некоторое время просидел в тюрьме. Но потом, по просьбе Марины, Вор простил Урусова и вновь приблизил к себе.
22 декабря Вору донесли об удачной стычке с поляками. Самозванец в этот день был очень весел, расслабился и допустил роковую ошибку. Выпив за обедом, по обыкновению, очень много, он велел заложить сани, чтобы прокатиться и поохотиться. С ним поехали 300 татар во главе с Урусовым и некоторые московские бояре с челядью. Вор беспрестанно кричал из саней, чтобы ему подавали вина; вокруг его саней слуги выпускали зайцев, охотники травили их, возвращались к саням с добычей и получали из рук Вора стакан водки.
Урусов решил, что наступил час расплаты. Среди общего шума он велел нескольким десяткам татар окружить бояр, а сам бросился на Вора. Не слезая с лошади, он выстрелил в него из пистолета