До полного агронома еще целый год. Иртэн очень боится: «Вдруг что-нибудь: отец вот и не возвращается и не пишет, может быть его уже нет. Мать жалуется на здоровье. Вдруг что-нибудь… и тогда — прощай, агроном!»
Но как ни умаляла она свои достоинства, Тохпан все равно видел их множество: опрятная, скромная, вежливая и уже «четверть агронома».
Ему захотелось показать, что и он не терял время попусту.
Иртэн никогда не испытывала такой красивой езды. Как ей казалось, они летели прямехонько на телеграфные столбы, на встречные машины, подводы, вот-вот врежутся, но в самый последний момент Тохпан делал быстрый отворот.
В холмах Овечьей степи есть интересное местечко: справа — высокие скалы, слева — провал, и в самом узком месте дорога делает крутой поворот. Пассажиры проезжают этот кусочек с замиранием сердца. Шоферы обычно сбавляют там скорость, а Тохпан не сбавил и прокатил по самому краю обрыва.
Хорошее местечко, чтобы шоферу блеснуть своим уменьем, а пассажирам получить долгую приятную память о поездке.
В стенку кабины громко постучали. Тохпан затормозил машину и высунул голову.
— Ты совсем потерял ум! — крикнул Урсанах, вылезая.
— А что?
— Вот что!.. — Урсанах потянул шофера за рукав: Иди за мной!
Все вылезли из машины и вернулись на поворот.
— Видишь? Видишь? — старик бросал грозные взгляды на след машины, который шел по карнизу.
— Вижу.
— А когда ехал — не видел? Куда глядел? На нее? — Кучендаев взметнул глазами на Иртэн.
— Да, на нее, — простодушно, весело отчеканил Тохпан. — И еще глядеть буду.
— А машина лети себе как знаешь. Они глазами стреляют, а машина лети в овраг. Вот поговори с таким!
— Чего расшумелся? — сказал Тохпан миролюбиво. — Все будет хорошо, скоро увидишь свою Тойзу.
— Вот они какие: ему слово — он десять, — старик безнадежно махнул рукой. — Поехали! — и потом долго рассуждал, что гораздо лучше ездить на коне: там ты — хозяин, а в машине, как мешок, сиди и гадай, куда везет тебя шальной мальчишка, выбросит ли в овраг, влепит ли в камень.
Озабоченно глядя на извилистый путь, Тохпан бормотал в утешение Иртэн, которая сидела, вжавшись в угол, чем-то сильно смущенная:
— Урсанах… он такой: языком бранит, а рукой по плечу гладит. Скоро у него Тохпан станет молодцом!
Но девушка была смущена не упреком Урсанаха. Никто еще не говорил про нее так, как Тохпан: «Да, глядел и буду глядеть», — это была ей первая похвала, первое признание. После всего обидного, что пришлось на ее долю — рёва, навозный жук, долбня, — было так приятно и в то же время досадно, что маленькое, возможно и не искреннее, а сказанное ради спора, признание уже известно посторонним. Люди могут подумать неведомо что.
— Больше никогда не говори такого, — сказала Иртэн.
— Какого?
— Там… на повороте. Забыл? Ну и забудь совсем!
Тохпан догадался, что запрещает ему девушка.
— А что тут нехорошего?
— Немного и хорошего! Я не хочу. Запомни — не хочу!
Он кивал ей: да, слышу, запомнил, не стану; она же все не могла успокоиться:
— Не хо-чу. За-пре-щаю!
Чтобы ее первую девичью радость начали трепать всякими пересудами? Нет! Лучше она совсем от нее откажется.
4
— Кыс-Тас! — возгласил Урсанах, когда с холмов Овечьей степи открылась новая котловина с длинной вереницей озер, соединенных проливчиками, — озеро Белое.
В этой котловине стоит древнее изваяние Кыс-Тас — Каменная девушка. Она высечена из глыбы темно-серого гранита и по бедра погружена в землю. Ее каменная одежда грубо разорвана от шеи до живота, высокие девичьи груди обнажены; волосы заплетены в тринадцать кос — по четыре на каждом виске и пять на затылке; гордый рот и большие круглые глаза выражают затаенную нежность, нетерпеливое ожидание и суровую печаль.
И есть легенда.
У большого степного озера некогда жила девушка. Косы у нее были длинные-длинные, как дороги, а глаза ясные и глубокие, как озера. И вся она была так хороша, что даже перелетные птицы, увидев ее, не хотели лететь дальше. Вплоть до Китая прошла ее слава. И со всех сторон двинулись разные ханы со своими ордами, каждый хотел завладеть девушкой. Началась большая война. Много было побито и пришельцев и хакасов. Вся земля покрылась могильными курганами. Победил хан — монгол.
— Теперь ты моя, — сказал он девушке.
А девушка ответила:
— Тепла моей постели, ласки моих рук и шелка волос, пищи из моего котла и воды из кувшина никогда не узнает разоритель моей земли, — и побежала.
Хан погнался за ней. Три раза обежали они всю хакасскую землю. Тут хан догнал девушку и хотел привязать косами к хвосту своего коня, чтобы угнать как пленницу. Но девушка окаменела. Озлился хан, разорил и дома живых, и курганы мертвых.
Весь тот угол хакасских степей называется по имени изваяния — Кыс-Тас.
Перед машиной вспорхнула серенькая пичужка — их называют здесь каменушками — и не увернулась вверх или в сторону, а полетела вдоль дороги, над самой землей. Началось состязание: впереди, метрах в двух, удирала маленькая пичуга, за ней с грозным ревом на предельной скорости гналась трехтонка.
— Убьешь… — встревожилась за птичку Иртэн.
— Ее? — удивился Тохпан.
И действительно, каменушка удирала без всякого усилия, даже успевала оглядываться, точно подзадоривая.
Не от страха и растерянности пускаются эти пичужки вдоль дороги, перед самым носом гороподобного зверя, и не для того, чтобы позлить шофера, как думал Тохпан. Каменушки — большие любительницы рыться на дорогах — подметили, что впереди машин всегда несется тугой ветер, потом каким-то образом — либо помог случай, либо нашелся пернатый гений — открыли, что можно преспокойно лететь в этом ветре, надо только крепко держаться за него, и как бы ни старалась машина, все равно не догонит. Так у каменушек появилась новая увлекательная забава.
Не раз Тохпан вступал с ними в состязание, всегда проигрывал и решил, что каменушки ужасно храбрые и насмешливые существа.
Наперерез машине скакала какая-то всадница и подавала знаки остановиться. Это была Аннычах.
— Здравствуй, отец! — крикнула она, осаживая разгоряченного коня. — Хорошо съездил?
— Хорошо. А ты чего по степи гоняешь?
— У меня выходной день. Встречаю тебя.
— Дома все ладно?
— Ладно. — Аннычах повернулась к кабине: — Тохпан, здравствуй! А кто там рядом с тобой? Иртэн! — и занесла ногу, чтобы выскочить из седла и поболтать с подружкой.
— Потом, потом, — остановил ее Урсанах. — Стоять некогда.
Но и спешить особенно не было нужды, и Тохпан замедлил ход машины, чтобы не оставлять Аннычах одну. Она пристроилась с того боку, где сидела Иртэн; подружки переговаривались, пересмеивались. Все в кузове глядели на Аннычах и улыбались. Глядя на нее, нельзя было не улыбаться, не радоваться — так весело, счастливо говорила она, смеялась, посверкивая глазами.
Разговор в кузове перешел от курганов и табунов на семейную жизнь.
— Хорошая у тебя дочка, — сказала Урсанаху Нина Григорьевна. — И сколько же таких красавиц?
— Одна.
— А сыновей?
— За всех одна Аннычах.
— Что так?
— Схоронил. А где твои? — спросил Урсанах. — Совсем нет?
— Двое, сын и дочь. Пока остались с бабушкой, они учатся там. Еще маленькие.
— Вот и хорошо, родителям две радости. Малы — одна радость, вырастут — будет другая.
Впереди машины снова вспорхнула каменушка, и Тохпан прибавил газу.
— Аннычах отстанет, — сказала Иртэн.
— Вот беда… — Он засмеялся. — Умрем без Аннычах.
— Так сразу и поехали — нехорошо.
— Я могу крикнуть: прощай! Мне хорошо.
Все же Тохпан осадил машину. Отставшая Аннычах догнала ее и пристроилась к кузову. Все заметили, что с девушкой что-то случилось, радость сменилась у нее огорчением.
— Как зовут твоего коня? — спросила ее Нина Григорьевна.
— У меня нет коня. Мой еще в табуне, он еще дикий. Его надо ловить, учить. А отец боится, что конь убьет меня. — Аннычах повернулась к отцу, лицо у нее стало решительным, почти дерзким: — Дай только — и увидишь, как скручу его.
— Этого и боюсь, что ты из коня сделаешь мочалку, — сказал Урсанах, посмеиваясь, затем кивнул на Лутонина: — Проси у него, теперь он хозяин нашего завода.
— Какой масти твой конь? Ты каких любишь? — спросил Степан Прокофьевич.
— Игрень.
— Хорошая масть. И очень дик этот Игрень?
— Огонь. Буран. — Аннычах быстро крутнула головой, храпнула, фыркнула, как рассерженный дикий конь. — Вот какой.
— Урсанах, поручи кому-нибудь, чтобы Игреня обучили.
— Нет-нет! — встревожилась Аннычах почти до слез. — Я сама, сама!