— Урсанах, поручи кому-нибудь, чтобы Игреня обучили.
— Нет-нет! — встревожилась Аннычах почти до слез. — Я сама, сама!
Урсанах объяснил Лутонину ее тревогу:
— У нас в степи такой порядок: кому ездить на коне, тому и обучать его, тому и садиться на него первому.
— Понимаю. Тогда мне придется ходить пешком: ездить на неуках я не умею. — Лутонин хлопнул ладошками себя по коленкам. — Вот интересная будет картина — директор конного завода ходит пешком. Ему не дают коня, он вырубил палку и топ-топ.
Все засмеялись. А Лутонин побродил взглядом по степи, нашел курганную плиту, похожую на человека, и сказал:
— Аннычах, посмотри, кто там идет?
— Директор конного завода.
И засмеялись еще веселей.
— Хочешь — смейся, хочешь — горюй, а пешком ходить не миновать мне. — Лутонин обернулся к Урсанаху: — Так?
— Не так. Можно ездить, только говорить: «Это мой конь», — нельзя. «Мой конь» — когда ты поймал его, ты надел седло и крепко сидишь в нем. Дикий конь — совсем не конь, ветер. А кто может сказать: «Вот мой ветер?» — Урсанах поставил против ветра ладонь, затем протянул ее к Лутонину: — Тут мой ветер. Ищи. Нету. Ушел. Так и конь: если не ты поймал его, — не твой.
— Значит, ездить-то езди, но помалкивай. Запомним.
— А ты, Аннычах, обязательно хочешь говорить: «Мой конь»?
— Без этого я и не сяду на него, пусть лучше в табуне бегает. Обучит кто другой, а потом скажет: «Аннычах на моем коне ездит». — Девушка повернулась к отцу: — Ты все думаешь: «Моя Аннычах маленькая, ребенок, ой, упадет, ой, расшибется. Ой-ой!» — и, спохватившись, умолкла.
Но Урсанах потребовал:
— Начала — договаривай! Замах хуже удара. Ты не все сказала — я вижу.
И Аннычах пришлось сознаться, что уже не раз она садилась на диких коней, он, отец, много чего не знает, что делается в степи.
— Ну, что с такой? Скажи! — обратился Урсанах к Лутонину. — Обманывает — и еще просит Игреньку. Я думаю отнять и Рыжего. Пускай ездит на козле.
Но по тону, каким было сказано это, Аннычах поняла, что Игреньку все же получит.
— Аннычах, иди сюда! — позвала Иртэн.
— Я разговариваю с директором.
«…Нет, я не пойду туда. Они хотят еще посмеяться: „Ах, какие у тебя косы, Аннычах! Как хорошо ездишь ты верхом! Ах, ах!.. — а потом: — Что, поверила? Эх ты, дурочка! Отстань, надоела. Вот эта пичужка нам гораздо интересней тебя“».
Минуту назад беззаботно счастливая, девушка печально задумалась. Иртэн и Тохпан не хотят знаться с нею. «И поделом. Что им в тебе? Он — шофер, комсорг, она скоро будет агрономом. А ты? Ничего ты не знаешь, кроме седла. Все трясешь этими смешными косами. „Разговариваю с директором“… Нужна ты директору».
Девушка резко повернула Рыжего в сторону, она решила обогнать машину. Это можно, если вместо длинного объезда вокруг холмов сделать в одном месте опасный прыжок и пересечь холмы напрямик. Здесь, правда, кони и всадники нередко ломали себе ноги, ребра, но Аннычах, охваченная обидой, завистью и желанием тоже стать необыкновенной, не думала об этом. Думала только — попасть домой раньше машины и затем выйти навстречу ей.
Пустив коня во всю прыть, она мысленно рисовала эту картину. Машина подъезжает к дому. На крыльцо выходит мать и спрашивает отца: «Где же Аннычах? Ты видел ее? Она уехала встречать тебя». Отец говорит: «Она немножко отстала, на коне за машиной не угонишься ведь». И тут выходит Аннычах. Гости не верят: «Уже дома? Как? Нет, ты не Аннычах. Ты ее сестра». Потом будут смеяться: «Тохпан, никуда ты не годишься со своей Машиной». Отец, конечно, спросит: «Где ехала? Там? Эге…» — и страшно рассердится: так рисковать собой, конем! Вряд ли похвалит и директор. А Иртэн и Тохпан скажут: «Нашла чем выхваляться… Не сама ведь прыгала, конь прыгал. Так и есть — дурочка».
И она снова повернула коня.
…Как же так получилось, что Иртэн и шофер Тохпан не хотят знаться с нею? Когда, почему стала она, единственная, золотая дочь знатного человека, как пустой, дикий, никому не нужный ветер?
Девушка начала искать свой погибельный день. Поселковую школу-семилетку она окончила с похвальной грамотой. После экзаменов сразу уехала на Белое, о чем мечтала всю зиму.
Родители не торопили ее браться за дело: нужды в этом нет, пускай отдыхает! К тому же, она не совсем попусту проводила время: то поможет матери по хозяйству, то малограмотному отцу составит отчет, то развезет табунщикам газеты, которые почта доставляла только до Белого. Лето промчалось, как один день.
Осенью, по привычке, сложившейся за семь школьных лет, Аннычах потянуло учиться. Родители не отговаривали ее. Отец сказал, что надо бы посоветоваться со сведущими людьми, куда ей лучше пойти после семилетки. Аннычах поехала к своим товарищам по школе. Иртэн и еще несколько человек были в городе: кто поступил учиться, кто работать; другие устроились на своем заводе: в механическую мастерскую, в контору, в конную часть.
Поговорив с товарищами, которых нашла на Главном стане завода, Аннычах пошла к директору школы.
— Где же раньше-то была, голубушка? — сказал он. — Сейчас поздно, прием везде закончился. Этот год пропал у тебя. Приезжай на будущий, да пораньше, в июне.
Девушка не особенно огорчилась: не попала учиться, буду работать — и стала табунщицей. На другой год она послала заявление и документы в коневодческий техникум и была допущена к приемным экзаменам. Но к этому времени на конном заводе открылись свои краткосрочные курсы, и родители начали уговаривать Аннычах поступить туда:
— Зачем ехать в город, когда и там и здесь учат одному?
Верно, ничего не скажешь против; кроме того, Аннычах робела перед городом — была в нем только однажды, и она решила поступить на местные курсы. После курсов ее назначили бригадиром. Аннычах преисполнилась гордости и радости: «Иртэн только учится: и неизвестно, кем-то будет; Олько Чудогашев и Тохпан — все еще табунщики, а я уже бригадир, вроде большого пальца на руке. Что еще нужно?» Для Аннычах — ничего, она забралась на вершину своих желаний. И у родителей осталось одно, последнее — найти дочке хорошего жениха.
Дряхлая Тойза давно уже готовилась к смерти и, чтобы не оставить Урсанаха и Аннычах неустроенными сиротами, решила поскорей выдать дочку замуж, а в зятья облюбовала знаменитого по заводу табунщика Эпчелея, который уже несколько раз присватывался к девушке.
«Урсанах — старый человек, скоро бросит работу, и тогда на его место поставят Эпчелея, он переедет на Белое, — все будем вместе. Как хорошо!» И Тойза начала внушать дочери:
— Эпчелей — наш лучший табунщик, наездник, охотник… Ты — взрослая девушка, невеста, на тебя женихи глядят. Привыкай к женскому делу.
Аннычах однажды поинтересовалась, кто же заглядывается на нее.
— Чудогашев Олько, — ответила Тойза.
— Олько… Завтра же накуплю кукол. Будем играть вместе с Олько. Нет. Подарю ему соску. Он, наверно, сосет еще. — И девушка чуть не упала от смеха. — А еще?
— Тохпан, — постепенно подводила ее Тойза к Эпчелею.
— Тохпан ничего не видит, кроме своей машины.
— Эпчелей.
— Эпче-е-ле-ей? — недоверчиво переспросила девушка.
— Да.
— Лучше не нашел! — удивилась она, считая себя недостойной Эпчелея.
— А чем ты плохая девушка? Эпчелей — не ребенок, знает, что ему нужно.
— Ты, однако, смеешься надо мной.
— Покою не дает мне, все про тебя толмит.
Исподволь Тойза приучила девушку к мысли, что они с Эпчелеем — как орел с орлицей, лучшей пары не придумаешь; и когда Эпчелей посватался, Аннычах согласилась.
…Все время она поднималась вверх и вверх: просто табунщица, старший табунщик, бригадир, невеста Эпчелея, — а получилось, будто все время падала. Никому не нужна, кроме своего жениха. И ему нужна ли? Где же тот погибельный день?
5
Аннычах бродила по двору, вслушиваясь в громкий мужской говор на террасе, похожий на спор. Ей сильно хотелось туда, за стол, но при таких важных гостях — сразу два директора — она не решалась войти. Вдруг мать нахмурится и скажет: «А ты зачем? Уходи! Не лезь к взрослым!» Воспитанная в придирчивой, назойливой строгости, Тойза перенесла эту строгость и на свою любимую Аннычах. Любить, по ее понятиям, и значило — в первую очередь быть строгой. И вдвойне строгой была она, когда дело касалось поведения дочери при чужих людях: «В разговор — ни под каким видом! Спросят — ответь. А сама — ни-ни!.. Сиди и слушай. А лучше всего: когда чужой человек в дом — ты из дому».
Кто-то из гостей сказал:
— А где же Аннычах? Она, кажется, вернулась?
— Да-да, где Аннычах? — подхватил другой.
Потом раздался зов матери:
— Анны-ча-ах, иди домой! Скорей! Гости не хотят без тебя садиться за стол.