— Анны-ча-ах, иди домой! Скорей! Гости не хотят без тебя садиться за стол.
Гости не то чтобы решительно отказывались садиться без нее, они и сели и начали кушать, но хотели, чтобы и Аннычах была с ними. Особенно хлопотал об этом Конгаров, он даже несколько вторгся в область хозяйки дома — поставил рядом с собой стул и объявил:
— Это для Аннычах.
Когда все уселись, Лутонин сказал:
— Кони, коровы, овцы… Но я совсем не вижу у вас полей.
— Теперь уже не у нас, а у вас, — с быстрой неясной улыбочкой заметил Застреха.
— У нас — так у нас.
— Их тут… вроде пуговицы на балахоне. Всего две тысячи га.
— Две тысячи? — переспросил Лутонин. — Я не ослышался?
— Не ослышались. — Опять та же улыбочка. — И эти больше для моды. Только пашем да сеем, а хлебушко едим привозной.
— Почему?
Застреха откинулся на спинку стула, расстегнул ворот своей черной суконной гимнастерки, глубоко вздохнул и заговорил, подчеркивая то насмешливым, то снисходительно-печальным выражением лица и небрежным тоном, что говорит это уже не впервые, для него это скучная азбука:
— А потому, что Хакассия не создана для земледелия. У хакасов есть поговорка: «Бог благословил нас травой и проклял ветром». А по-моему, и на траву он поскупился. Зато уж ветра-ветра… Всю весну, с марта по июнь — ветер. И, знаете ли, не какой-нибудь там интеллигентный, благовоспитанный зефир, а «монгол». Сухой, холодный, свирепый «монгол». И, дьявол, не дует, как другие, а шаманит. — Застреха сделал быстрое вихревое движение рукой. — И фю-ю-ить к небу. За всю весну ни дождинки. Даже рос нету. А если и падет капля — ее тут же слизнет наше жадное солнышко. Вот и жди урожая!
— Вы преувеличиваете, — сказала вдруг Иртэн.
Застреху будто неожиданно и сильно кольнули, он сразу, одним рывком, и выпрямился и повернулся на голос; лицо стало жестким, допрашивающим: кто это сказал? А ну, сознавайся!
Крепко стиснув пальцы, Иртэн выдержала этот взгляд и повторила:
— Преувеличиваете. Изображаете однобоко.
Так же мгновенно, как исчезла, к Застрехе вернулась прежняя снисходительная насмешливость, но если раньше она была рассеяна на всех помаленьку, то теперь сосредоточилась на одной Иртэн.
— Интересно, как оно будет выглядеть, если изобразить разнобоко.
— Степная земледельческая Хакассия является зоной недостаточного увлажнения — это верно, — говорила Иртэн, — но не в такой уж степени, как получается у вас. Триста миллиметров осадков в году все-таки есть. И когда они выпадают удачно, бывают замечательные урожаи.
Застреха внимательно глядел на девушку. Бледноватое тупоносенькое лицо, черные, гладко зачесанные скучные волосенки, старая, побурелая жакетка, на правой руке не совсем отмытые пятна чернил. Школьница. Но какая дерзкая: «преувеличиваете», «однобоко».
Иртэн чувствовала, что и другие глядят на нее, и, может быть, так же, как Застреха. Она позабыла все горячие, яркие слова, какие находила, когда мысленно возражала Застрехе. А теперь — лишь бы не онеметь совсем.
— Были годы, когда колхозники не знали, куда ссыпать хлеб. В амбарах, в избах — везде полно. Вы скажете, что так бывает раз в пятилетку?
— Да, хотел сказать. Продолжайте!
— Строить хозяйство только на одних счастливых годах, конечно, нельзя. Но у нас есть выход — искусственное орошение. Уже орошается почти сто тысяч гектаров. Там урожаи каждый год. И можно оросить гораздо больше.
— Знаю, милая, все знаю. Но вот тут-то и начинается главная беда, с этого самого орошения. Давайте забудем книжечки, учебнички, довольно повторять школьные уроки! Посмотрите туда!
Все повернулись к окнам, поглядели в степь. Там будто сильно надымили — небо, воздух были серовато-сизы, черты холмов расплывчаты, как в тумане.
— Видите, какая муть? Это не пожар, не дым. Это наше земледелие, наши поля, наш урожай летит к черту на кулички. Через двадцать — тридцать лет «монгол» распылит все наши поля. Уже кое-где управился. Пять лет назад была пшеница в мой рост, а теперь — мертвый галечник. И трава не растет. Земледелием да орошением мы только губим Хакассию. Были хорошие пастбища — мало нам, давай распашем. Ну и допашемся, — не останется и пастбищ. — Застреха, говоривший для всех, тут обратился особо к Иртэн: — Опять скажете, что преувеличиваю?
— Вы берете одну, плохую сторону — недостаток влаги, суховеи, выдувание почв. Послушать вас…
— И надо послушать, надо бросить плуг и разводить скот, как всегда было.
— Нет-нет-нет! Надо совсем другое: орошение, лесомелиорацию, снегозадержание. Тогда и скоту будет лучше, — скороговоркой пробормотала Иртэн и умолкла.
Во все время разговора она чувствовала себя, как при подъеме на гору: в груди тесней-тесней, и вот наступил момент — дальше не могу, надо отдышаться.
К Иртэн подошла Аннычах, шепнула на ухо:
— Какая ты хорошая, — и вернулась на прежнее место.
Когда Иртэн говорила, Аннычах не отводила от нее глаз, не пропустила ни одного слова. Было удивительно, грустно, завидно. «Какая смелая: спорит с самим Застрехой. И какая умная: все слушают ее. А мне и не повторить — лесомери… лесореми… Вот почему не хотят знать меня. Я глупая, скучная, ничего не знаю. Иртэн училась, я забывала. Она читала, я вышивала кисеты Эпчелею». Склонившись пониже над тарелкой, чтобы скрыть волнение, Иртэн исподтишка поглядывала на Застреху, оценивая, велика ли еще «гора», хватит ли у нее духу одолеть такую. «Гора» была еще велика — Застреха и не думал сдаваться, он все еще наступал.
— Орошение… лесомелиорация… снегозадержание… — Он фыркнул. — Держать-то нечего: что зима, что лето, одинаково одето! Колес не сни-ма-а-ем! А вы пробовали считать, сколько надо деревьев на вашу мелиорацию? Ми-лли-оны. И зачем громоздить этот Вавилон, когда рядом, в Западной Сибири, паши сто лет — не перепашешь всего. В Хакассии посевы всегда были маленькие, любительские. И не случайно. Это вывод из долгого опыта истории, — победительно оглядел всех и остановил взгляд на Лутонине. — Здесь поля, огороды, лесомелиорация — чужая, пришлая мода. Мы еще не знаем, будет ли расти лес.
— Будет. Растет, — снова кинулась в бой Иртэн.
— Где?
— На Опытной станции.
— Ах, на Опытной! Там каждое дерево за пазухой держат. Каждая репка золотая. Мы, хозяйственники, не можем этого. У станции госбюджет, а у нас хозрасчет. Репу сажай, поливай, ходи целое лето, а выдернул… — Он, смеясь, показал мизинец. — Телок, баран — вот дело. Не сажай, не поливай, выпустил в степь — осенью телок принесет четыре пуда мяса. Зачем дорогая репа, когда можно дешевое мясо?
— Я не знаю местных обстоятельств, н-но… — Степан Прокофьевич подошел к окну, распахнул обе створки его, — такой простор… — обвел всех радостно-вопросительным взглядом: как, нравится это раздолье? — И ни у кого не зачесались руки! Захочется человеку в тень — иди за сто верст, к соседу. Стоскуется по яблочку — опять за сто верст. Посевы для моды… — он постучал себя пальцем по лбу, — в мою голову это никак не лезет. — Вернулся к столу, уставился на Застреху. — Что скажете дальше?
— А вы пашите, сейте, разводите арбузы, дыни, сады, леса… Тогда что-нибудь и влезет. — Застреха извинился, что, может быть, резковато сформулировал свой совет. — Попробуйте! — И продолжал: — Не думайте, что вы и она, — кивнул на Иртэн, — первыми являетесь сюда с лесомелиорацией. У нас уже был такой директор. На Главном стане посадил парк, поливал его, огораживал, ставил сторожей, менял их, сам каждую ночь выходил проведывать… А результат… — Застреха махнул рукой, как косой. — Весь парк начисто.
— Кто?
— Съели козы.
— Ко-о-зы? Какие? — удивился Лутонин. — Завод, кажется, не занимается козами.
— Зато у каждого рабочего и служащего — не по одной.
— Мало им степи?
— В степи-то ковыль да типчак. А коза любит разносолы. Говорят: «Коза неприхотлива, все слопает». Че-пу-ха! Коза во скотах — дворянка. Голой травой не проведешь ее, она требует с гарнирчиком. Трава сама собой, а для разнообразия — парк. Весь скушали, под корень.
— Надо было…
Но Застреха перебил Лутонина:
— Говорю, все делалось. Не стреляли только в коз и козлятников. Здесь вы имеете дело со степняками, с природными, закоренелыми степняками. Деревья, тень не нужны им. Н любят.
— Сомневаюсь, что есть такие люди.
— Не сомневайтесь! Для кого парк — тень, прохлада, отдых, блаженство, а для них — помеха. Едва огородили парк — везде проломов, лазеек наделали. Весь парк в тропках. Извечные степняки, лошадники, кочевники — ходить, ездить привыкли напрямик. Им и самый пустяковый обход в тяготу. Сегодня вот тоже: еду и вижу — через поле прогнали табун, все поле истоптано. Для них — что степь, что поле, что огород — все одинаково, все пастбище. — Застреха умолк и ждал с тем торжествующим и подзадоривающим видом, который означает: «Что замолчали? Нечего сказать? Да, нечего».