Жеребята, напуганные теснотой города, очутившись на просторе площади, стали кидаться из стороны в сторону — полыхаться, как говорят табунщики. Помощников, вроде Лутонина, нашлось много, и они все прибывали, но действовали вразнобой, и сколь ни ухали, ни махали фуражками, табун суматошно кружился на одном месте. Охрипшие табунщики из последних сил кричали что-то своим доброхотам, но эти крики тонули в общем шуме и топоте.
Слыша все нарастающий непонятный шум, Доможаков выглянул в окно, испугался, что разъяренный табун бросится на преграду, прорвет ее и хлынет по улицам, давя прохожих, сшибаясь с подводами, машинами, и сказал:
— Товарищи, придется прервать разговор. — И все быстро побежали вниз.
Доможаков объяснял на ходу, как действовать: от площади начинается семь улиц; все, кроме одной, нужно закрыть. Люди, схватившись за руки, живыми цепочками перегородили улицы. Свободной оставили только ту, по которой лежал путь табуна. Тогда два верховых табунщика помчались в эту улицу и жеребята, всюду наталкиваясь на преграды, сделали круг по площади и хлынули за ними. Табунщики, постепенно сбавляя прыть своих коней и сдерживая табун, перевели его на шаг.
— Хороши стрикулисты, — сказал Лутонин. — Огневые. — Ни худоба, ни грязные лохмотья зимней шерсти не могли потушить красоту и гордый нрав высококровной породы. — Чьи это?
— Ваши, ваши, — тем тоном, каким сообщают радость, ответил Доможаков. — Тавро вашего завода.
— Мо-и-и?.. — удивленно переспросил Лутонин: он знал, что завод далеко от города. — Зачем они здесь?
— Были на отгоне. Теперь идут домой.
— Рубцевич ничего не говорил про это. Слышу в первый раз.
Доможаков объяснил, что отгон для Хакассии — не система. Но в засушливые годы завод не обходится своими пастбищами и сенокосами, сено заготовляют на стороне, за Енисеем, а перевезти его нет транспорта, и потому скот, который не может жить на одном подножном корму, — однолетних жеребят, овец, телят, — перегоняют к сену.
— Далеко?
— Жеребят километров за двести. Телят, овец поближе.
— За двести в один конец?
— Да.
— Нечего сказать, прогулочка для полугодовичка без молочка, — хмуро бормотнул Степан Прокофьевич. — Они ведь уходят месяцев пяти-шести, сразу после отъема? Невесело.
Разговаривая, шли к Дому Советов. Их догнал один из всадников, провожавших табун, а теперь скакавший почему-то обратно. Доможаков спросил, с какого он завода.
— С Белого озера.
— Куда едешь теперь?
— Помогать. — Всадник кивнул в сторону городской окраины: — Там идет наша отара. — И ускакал.
Доможаков вернулся продолжать прием посетителей. Уходя, он сказал Лутонину:
— В наших условиях перегоны — беда.
В резком кивке головы Лутонин прочитал недосказанное: «Учтите это!»
Впереди овечьего потока шла девушка в широком, без пояса, висевшем складками длинном платье, которое почти мело подолом мостовую. На голове у нее было сложное — ветхозаветное, назвал его Лутонин, — сооружение: яркий, многоцветный шерстяной платок, завязанный по особому хакасскому способу, когда спереди платок напоминает кокошник, а сзади собранные вместе концы ниспадают как петушиный хвост. Из-под платка на спину и плечи девушки спускались десятка два черных косичек. И все убранство выглядело своеобразной короной.
Девушка шла медленно, плавно, приноравливаясь к усталому овечьему шагу. Сама она тоже сильно устала и опиралась на длинную палку, но делала это неприметно, и казалось, что палка у нее только знак высокого положения.
— Ну, расквитался со всеми, — сказал, подходя к Лутонину, бывший директор конного завода Застреха. — Можно ехать.
Они стояли на углу улицы, в которую вливалась отара. Застреха без умолку говорил, помогая разговору руками, плечами, головой, всеми складками дряблого, но подвижного лица.
— Посмотрите, как идет!.. — сказал он про передовую чабанку. — Пава, овечья царица. Между прочим, у чабанов и чабанок всегда такой важный вид. Сказывается работа: овцы ходят не торопясь, так же привыкают и чабаны.
Запыленные овечьи головы и спины были похожи на булыжники, вся отара — на булыжную мостовую, которая тихонько плывет, постукивая камнем о камень.
С овцами было еще хлопотней, чем с жеребятами: они легче проникали в ворота, калитки, сквозь плетни, заборы; отбившись, начинали соваться куда попало; многие так оттопали себе ноги, что не могли идти; их везли на подводах; за главной массой отары тянулся длинный хвост еле-еле ковыляющих. Унылое, печальное шествие, над которым, казалось, и пыль-то клубится устало.
Вся чабанская бригада была из женщин; всех украшали сходные меж собой короны из ярких платков и темных волос, разнящиеся только по числу кос. Девушки-хакаски, соблюдающие национальные обычаи, носят много кос; замужние — две косы, перекинутые на грудь и связанные концами.
При перегоне через город чабанкам помогали табунщики, а распоряжался всеми Урсанах Кучендаев, пеший, маленький сухой старичок, с пушистыми, добела поседелыми волосами, с такой же бородой, — истый одуванчик, — в мягкой ватной стеганке, в бсскаблучных, вроде кожаных чулок, сапожках и большой лохматой шапке из шкуры рыжеватого степного волка. Эту теплейшую шапку Урсанах носил чаще в руках, чем на голове. Судя по седине, ему был век, а по быстроте, ловкости, легкости походки и всех движений — вдвое меньше. Главнейшими в нем были именно эти черты: быстрота, легкость, почти невесомость. Получился затор, куда-нибудь забежала овца, начал спотыкаться ягненок — Урсанах тут как тут, подает команду, сам гонит овцу, берет ягненка на руки, несет на подводу.
— Почему их гонят через город? — спросил Лутонин.
— Здесь не Казахстан, — Застреха с радостью перескочил на новую тему. — Там всякие перегоны, отгоны — установившийся годами, нормальный быт. То идут на Джейляу, то обратно, Джейля-я-у-у… Слово-то какое! — он щелкнул пальцами. — Песня. Гимн. Джей-ля-у… Услышишь — и уже сыт. Там и скотопрогонные дороги, и колодцы, и кормовые базы. Там перегон не отличается от нормальной пастьбы. А здесь — несчастье: то нет еды, то питья. И гнать-то некуда. Все земли расписаны по колхозам, совхозам. Везде мешанина: пастбище, сенокос, поле, огород. Дорога в ширину брички, дальше не замай, чужое. И крутишься как червяк. У нас перегнать табун, отару — такая шахматная партия!.. — И он схватился за голову. — Вы думаете, что мы сдуру тащимся через город, по этой тверди, — постучал каблуком о жесткую дорогу. — А если кругом подсобные хозяйства, рабочие огороды, и за войну так размежевали землю… да появись там с нашим эшелоном — весь город станет напоперек. Вот почему пересчитываем булыжники. Во-от.
— Когда же они прибредут домой?
— Овцы через неделю, жеребята пораньше.
— И половина останется без ног?
— А здесь и говорят: «Избавьте от перегона, я лучше умру дома».
2
Выехали на грузовом трехтонном автомобиле, разместившись в кузове на мешках, ящиках и чемоданах. Народу собралось изрядно. Урсанах и Застреха, которые приезжали на совещание коневодов, Лутонин и его жена, и никому не знакомый молодой человек в походном снаряжении.
Дул сильный ветер, по всему городу столбами, тучами, космами носилась пыль. На юге и западе Хакассии стоят высокие горы, — когда в степной котловине уже весна, пашут, сеют, распускаются цветы, деревья, — на высотах лежит еще снег; оттуда, как горные потоки, мчится тяжелый морозный ветер, он теснит легкий нагретый воздух котловины, и тот вихрями улетает к небу.
Город Абакан — молодой, многие улицы еще без мостовых, сильно избиты колесами. И машина качалась, подпрыгивала, громко стучала. Пока выбирались из города, все молчали. Урсанах и Застреха приглядывались к Лутониным, а Лутонины приглядывались к ним — ведь предстояло работать вместе.
Незнакомец в походном снаряжении не интересовал никого: доедет, куда ему надо, — и прощай! Но сам он, напротив, был очень заинтересован своими спутниками и, как только вырвались из города на гладкую степную дорогу, склонился к Урсанаху и спросил:
— Куда едешь, товарищ?
Урсанах молча кивнул вдаль. Он принял незнакомца за туриста, — дорожный мешок с лямками, в отдельном узле палатка, через плечо фотоаппарат, — а старик не любил туристов: когда все порядочные люди работают либо отдыхают, эти шляются, донимают всякими расспросами и тут же забывают, что им скажешь. Едва успела кончиться война, уже пошли, нет будто другого дела. На таких не стоит тратить слова.
— В какой улус? — допытывался незнакомец.
— Не в улус.
— А куда же?
— Далеко, в степь.
Наконец незнакомец понял, что с ним не хотят разговаривать, закурил трубку и стал глядеть по сторонам.