В их непосредственном тылу были сконцентрированы многочисленные склады. Их располагали поближе к передовой для того, чтобы облегчить бесперебойное снабжение армии после перехода в наступление{1973}. Эвакуировать их не было времени. Армия, уходила, бросая огромные склады с обувью, продовольствием — зерном, сухарями, мороженой рыбой и мясом. Первоначально их запретили поджигать, так как боялись, что дым потянет на позиции за Хуньхе и тем облегчит японцам наступление. С территории складов были сняты караулы и некоторые командиры разрешали солдатам «попользоваться» этими запасами. Их оставление в неприкосновенности многим было непонятно и, казалось, еще более ухудшало моральную обстановку внезапного отхода. Однако то, что за этим последовало, было ужасно{1974}. Для того, чтобы избежать эксцессов, бочки со спиртом и водкой начали разбивать — но ничего не помогало. Солдаты набрасывались на них, «как саранча», и черпали всем, чем было можно из бочек и ручьев спиртного, бежавших по земле{1975}. Вскоре всякое подобие порядка было утеряно.
«Огромное количество водки, хлеба, консервов и прочих съестных продуктов и напитков было выброшено к солдатам, поскольку спасти это было невозможно, — вспоминал очевидец одной из таких сцен, — легко представить себе, что случилось, если вспомнить, что вокруг были тысячи людей, не евших за последние дни ни крошки. Яростные человеческие потоки одновременно вливались в этот грабеж с севера, востока и запада. Многие из них немедленно уносили тяжелые ящики с продуктами, большую часть из которых они без сомнения вынуждены были бросить раньше, чем сумели пройти милю. Тем не менее они яростно огрызались на каждого, кто пытался освободить их от банки-другой консервов. Кто-то сидел на земле и открывал банки шашками и штыками, вываливая их содержимое на месте… Другие открывали их больше, чем могли бы съесть за неделю. Их голод, казалось, рос при простом виде пищи и возбуждение было таким, что иногда люди резали себе пальцы, не замечая того. Но еще более худшие сцены разыгрались у бочек с водкой. По ним били штыками, их рубили ножами, тесаками, топорами, пока они не начали истекать от множества ран. Неистовая толпа людей боролась вокруг этих отверстий, пытаясь подставить рты под драгоценную жидкость или поймать ее шапками, банками, пустыми упаковками от сардин, даже осколками японских снарядов, которые лежали рядом»{1976}.
Наличие армейских запасов в ближайшем тылу сыграло самую злую роль в при отступлении — практически повсюду возникали одни и те же картины. При отходе войск 2-й армии и они столкнулись со своими складами. До последнего момента там поддерживался почти идеальный порядок — стоял караул и даже подъезды к большим деревянным баракам были аккуратно подметены. Но как только был отдан приказ об уничтожении имущества — немедленно началась вакханалия его «спасения от неприятеля». Сказалось отсутствие надежной военной полиции, немногочисленные часовые были сметены отступавшими. «В то время как невидимые люди поджигали высокие ометы чумизной и гаолянной соломы, — вспоминал офицер штаба 2-й армии, — солдаты и казаки начали грабить — «разбирать» склад. Ящики варварски разбивались с большой торопливостью шанцевым инструментом или ружейными прикладами. Я видел несколько сломанных ружей (были сломаны шейки прикладов) при исполнении этой экстренной операции. Слышались не только удары топоров и прикладов и — треск коловшихся досок и клепки, но было даже отчетливо слышно шуршание сотен пудов кускового сахара-рафинада, сыплевшегося на землю из разбитых бочонков. Солдаты с жадностью хватали сахар и совали его по карманам, белье запихивали себе за пазуху, застегивая полушубки и шинели; поперек ружей повисли одна или две пары новых сапог. Соленую рыбу некуда было запихнуть, так ее натыкали на штыки, и впереди меня образовался как бы целый батальон жалонеров, у которых на штыках, вместо жалонерных значков, болтались огромные розовые рыбы. Участвовавшая в разборке склада войсковая часть моментально разложилась, порядка — как не бывало: офицеры кричали, выбивались из сил, но их не слушали, ибо жажда грабежа (а может быть чувство ревности и озлобления, чтобы склады не достались японцам) оказались сильнее чувства дисциплины»{1977}. Хватая все, что попадалось под руки, люди скоро понимали, что награбленного им не унести и через 100–200 шагов освобождались от добычи, бросая ее на землю и затаптывая в грязь. К счастью, противник не обстреливал и не преследовал — иначе эта толпа не смогла бы переправиться через реку{1978}.
Ситуация осложнялась тем, что ночной отход был плохо организован и в другом отношении — так, в частности, в ряде случаев пехоте и артиллерии были выделены для движения 2 дороги, в то время как имелась одна, на которой они в конечном итоге и перемешались{1979}. В 3-й армии вскоре догадались отдать распоряжение поджигать склады, не дожидаясь того, как они станут непреодолимым соблазном для измученных и голодных частей{1980}. Это происходило ночью, офицерам трудно было поддерживать порядок, а в это время справа и слева от дороги занимались огромные пожары, освещавшие плацдарм, гремели взрывы — в горящих скалдах взрывались боеприпасы{1981}. «Все это, — вспоминал один из командиров, производило отвратительное впечатление и нервировало людей»{1982}. Наличие армейских запасов в ближайшем тылу сыграло самую злую роль в при отступлении — практически повсюду возникали одни и те же картины. При отходе войск 2-й армии и они столкнулись со своими складами. До последнего момента там поддерживался почти идеальный порядок — стоял караул и даже подъезды к большим деревянным баракам были аккуратно подметены. Но как только был отдан приказ об уничтожении имущества — немедленно началась вакханалия его «спасения от неприятеля». Сказалось отсутствие надежной военной полиции, немногочисленные часовые были сметены отступавшими{1983}.
Офицер штаба армии вспоминал: «Переход из Сахетуни в Импань был очень печален: в полной темноте горели подожженные огромные склады и деревни; госпитали и разного рода обозы спешно и в беспорядке двигались к Хуньхе, многие еще продолжали укладываться; от грохота колес по мерзлой земле стоял шум, смешивавшийся с нестройными криками и звуками от лопавшихся патронов, в изобилии бросаемых в огонь; кое-где спешно разбирали какие то интендантские склады, слышалась пьяная ругань… Заметны были признаки полного беспорядка… На переправе у Хуньхепу — давка, беспорядок. Как я узнал потом, в подобной обстановке был тяжело ранен своими же солдатами, грабившими какой то склад, инспектор госпиталей нашей армии, полковник Тимофеев, хороший, жизнерадостный человек, впоследствии скончавшийся»{1984}. Тимофеев был братом жены Куропаткина и умер от ран в июне 1905 года. Пытаясь остановить солдат, он угрожал им револьвером и был расстрелян ими{1985}.
Впереди была другая проблема — река. Сама Хуньхе была была покрыта льдом и неширока — всего около 40 метров, но расстояние между ее берегами в 3–4 раза превосходило русло, к тому же они были высокие. Спуски и подъемы были готовы только у мостов. Только отсутствие преследования позволило избежать больших проблем{1986}. Прикрывавшие отход части не имели соблазна в виде оставляемых складов и действовали организованно и четко. Некоторые части, отразив исключительно энергичные атаки, выходили из такого близкого контакта с противником, что были слышны разговоры в передовых постах японцев{1987}. Последние 5 батальонов и строители конно-железной дороги отступили в порядке, буквально перед носом японцев вывозя секции переносного железнодорожного полотна. К счастью, японцы дали русским частям переправиться через реку и только после этого продолжили наступление{1988}.
Глава 27. Битва под Мукденом. Отступление, превратившееся в катастрофу
24 февраля(9 марта) Куропаткин отдал приказ об отступлении, которое не смог организовать. Неудачное сражение под Мукденом закончилось катастрофой именно во время отступления от города. В результате неудовлетворительной работы штаба Главнокомандующего 25 февраля(10 марта) в дефиле на Мандаринской дороге за Мукденом перемешались войска 2-й и 3-й армий с обозами и тыловыми службами — свыше 300 000 человек — 370 батальонов, приблизительно 1000 орудий, десятки тысяч повозок{1989}. Обозы, госпитали, гурты скота — все это создавало чудовищный хаос при неорганизованном движении{1990}. Войска отступали после тяжелых боев, через поля, покрытые убитыми и ранеными, не оказывая помощь последним. Люди замертво падали в сон при редких остановках. Настроения были таковы, что только слуха о приближающейся японской кавалерии хватало для паники{1991}. Тем не менее, до того, как масса войск 2-й и 3-й армий, уже основательно расстроенная «отрядными импровизациями», перемешалась на выходе из Мукдена, отступление 3-й армии шло в относительном порядке.