Она быстро привыкла к одиночеству. Телефоны «скорой помощи» на тумбочке, рядом с лекарствами. Когда она болела и лежала в больнице — кремлевские сестры хамили ей. Нарочно. Судно не подавали. А она им улыбалась. И ни слова не говорила. Просто улыбалась в ответ.
Еще в молодые годы, после того как мама ушла с работы, она стала думать, что ее партийный долг — достойно держать семью. И навела в семье партийный порядок. Это нам, детям, было нелегко. Да и не только нам. Всей обслуге тоже. Отец получал зарплату 800 рублей. В будни была строгая жизнь. Если в доме, на даче был правительственный прием, она строго следила «за кодлой», чтобы, накрывая, не поставили больше бутылок: во-первых, гости могли напиться, во-вторых, чтобы сама прислуга потом, после приема, не перепилась.
Когда был прием, то дети в нем не участвовали. Мы ели отдельно и совсем другие продукты, потому что на приеме продукты были казенные. Мама за этим строго следила…
Она не выбрасывала ничего старого. После ее смерти осталось много старых, ношеных-переношенных, платьев и кофт.
* * *
Свою краску в портрет Нины Хрущевой вписывает муж Рады Никитичны, Алексей Иванович Аджубей:
«Время делилось на эпоху до и после смерти Сталина. «После» — весь кремлевский двор как бы отпустило.
Я был связан с этим кругом до знакомства с Радой. Моя мама, Нина Матвеевна Гупало, была одной из лучших московских закройщиц-модельеров. Елена Сергеевна Булгакова, Марина Алексеевна Ладынина, Светлана, дочь Сталина, — они одевались у матери».
Про мать Аджубея знал даже Сталин, которого вряд ли интересовали женские моды. Светлана Аллилуева вспоминала, отцу однажды не понравилось, как ее обтягивает новое платье:
«Сними, — сказал он, — носи то, что шьет Гупало».
Мать Аджубея работала в спецателье, носила погоны подполковника, до революции работала в подполье, потом была в Красной Армии. Вполне проверенный человек.
Алексей Иванович считает, что обе Нины — Хрущева и Гупало были чем-то похожи в привычках и вкусах, а также «ни о чем никого не любили просить».
Нина Гупало шила и Нине Берия. Нина Теймуразовна однажды послала к ней, как к своей портнихе (уж не она ли шила Нине Берия платье, похожее на абрикосовое облако и увиденное мною на ней однажды в Большом? — Л.В.), полковника — передать какие то пуговицы. Тот поразился: лучшая портниха страны живет в чудовищной коммуналке на Воронцовской улице. Он сказал об этом своей хозяйке. Нина Теймуразовна была в ужасе:
— Ты, Нина, живешь в таких условиях?!
И забыла. Только через два года после этого разговора Нина Гупало получила квартиру.
Еще при Сталине, когда Аджубей с Радой познакомились и поженились, Нина Берия, узнав об этом, сказала Нине Гуцало.
— Зря Алеша вошел в семью Хрущева.
Нина Гупало расстроилась, она знала, что такое Берия, и подобная фраза из уст его жены ничего хорошего не предвещала. Так и было: как раз в те дни на Раду и Алексея Аджубея была написана анонимка, что они ведут в семье Хрущева «красивую жизнь».
Это было время, когда при Сталине началась кампания разоблачений кремлевских, а в основном — околокремлевских детей ответственных работников, позволявших себе урвать от благ.
«Моя теща, как и моя мать, были крепкие орешки, — говорит Алексей Иванович. — Мать обшивала и Светлану Сталину, и Светлану Молотову, но никогда среди ее заказчиц не было Нины Петровны Хрущевой. Лишь в пятьдесят девятом году — была поездка в Америку — мама с удовольствием нашила туалетов для Нины Петровны, чтобы она в них покрасовалась».
Кто мог бы вспомнить на Нине Петровне Хрущевой хоть один туалет?
На ней, как говорится, ничто не смотрелось. Этот общематеринский тип женщины требовал скромных форм и линий, да так, чтобы их видно не было. Все вычурное и претенциозное выглядело бы смешно.
Думаю, она достаточно хорошо понимала это и не злоупотребляла возможностями.
«Характер у Нины Петровны более чем сдержанный, — вспоминает Аджубей. — Когда мы с Радой решили пожениться, она согласилась последней. И по отношению ко мне лишь через несколько лет сменила сдержанность на симпатию. В конце своей жизни, уже пройдя через все трудности, она меня уважала.
Вообще жизнь в кремлевских семьях была весьма своеобразна. Жили как цари, а умерли как нищие. Потому что ничего своего не было. На казенном держались, заводить свое было нельзя, непартийно… У Хрущевых в столовой всегда висели четыре портрета: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин».
* * *
Представляете себе? Дома. В столовой. Никто не заставлял вешать. Сами вешали.
Удивительно? Нет.
Для Нины Петровны и Никиты Сергеевича это было естественно: творцы их идей, учителя их жизней.
Уже детям было как-то не по себе от этих портретов. Они дома их не заводили.
А внукам вообще смешно. Они сегодня спрашивают:
— Неужели деды и правда верили?
Правда…
В эвакуации, в Нижнем Тагиле, над топчаном, где я спала, висел портрет Вячеслава Михайловича Молотова, а пониже его — коврик текинского рисунка. Я любила смотреть на коврик, воображать в рисунках свои видения и просто не замечала Молотова. Когда заметила, не отреагировала.
Потом, спустя много лет, спросила у мамы:
— А куда делся Молотов? Зачем он висел?
— Когда нам, эвакуированным, раздавали в заводоуправлении мебель, многие получали портреты членов правительства «в качестве наглядной агитации». Просто их, наверно, некуда было деть. Нам достался Молотов. Дома даже спор из-за него был, не знали, куда повесить: в комнате — некрасиво, в коридоре — неудобно.
Повесить над твоим топчанчиком придумала тетя Таня, бывшая барыня. Она сказала: «Если придут брать (глагол! — Л.В.) и увидят, что над ребенком висит Молотов, может, это их остановит».
* * *
Твердый характер Нины Петровны неоспорим для всех членов семьи.
Сергей, младший сын Хрущевых, в 1974 году, спустя три года после смерти отца, получает приглашение в КГБ. Там ему предлагают объявить фальшивкой только что вышедшие на Западе мемуары Хрущева под названием: «Хрущев вспоминает. Последнее завещание».
Ему даже показывают заранее написанное в КГБ, как бы его собственное письмо-опровержение этих мемуаров, которое должно вызвать скандал на Западе и дискредитировать мемуары.
Сергей Хрущев пишет: «Предложение оказалось нестандартным. Я сказал, что мне нужно посоветоваться с мамой, поскольку такое дело я не могу решать в одиночку…
В тот же день я рассказал обо всем маме. Она поинтересовалась, читал ли я книгу.
— Нет, — ответил я, — даже не видел.
— Так как же можно писать, что это фальшивка, даже не ознакомившись с текстом? — логично возразила она. — Ты не должен делать такое заявление о книге, которую никто из нас в глаза не видел. Можно написать то, что написал отец: мы не знаем, как эти материалы попали на Запад.
(При жизни Хрущев именно так и объяснил партийной общественности факт появления в западной печати первой части своих мемуаров. — Л.В.)
С этим я и пошел на следующую встречу.
Я понимал, что разговор будет не из легких, и приготовил неотразимый аргумент: мама запретила. Это было правдой, а к Нине Петровне они не подступятся…»
Вот так.
Сам сын признает, что к ней даже КГБ подступиться не сможет. Твердость характера Нины Петровны, видимо, не менялась с годами.
Но менялась она сама.
Любопытно, что выход на Западе мемуаров такого человека, как Хрущев, с точки зрения правильной партийной функционера Нины Петровны, должен быть просто возмутительным, безобразным фактом, требующим тщательного расследования. Партийка ленинско-сталинского призыва ни на секунду не усомнилась бы осудить мужа и принять меры, то есть публично осудить его.
Нина Петровна в старости — уже другой призыв. Чувство жены и матери перевешивает чувство партийного долга. Любовно вспоминающая о чистках в партии, она еще любит партию как свое прошлое, но уже не отдает в ее пожирающий зев своего спутника жизни. Даже мертвого. Или тем более мертвого.
Мемуары оказались настоящие, она, конечно же, понимала это, когда сын с нею советовался, и понимала также все уловки КГБ, прочитывала их — немудрено, столько лет прожить в окружении и внутри систем КГБ и не понимать их даже глупому человеку невозможно, а Нина Петровна умна и понятлива.
* * *
— Вот эти разговоры о кумовстве Хрущева — правда? — неделикатно спросила я Аджубея, можно сказать, главного «кума»: он — зять, был первым близким советником Никиты Сергеевича, многое созревало за семейным столом.
— И да и нет, — сказал Аджубей. — Просто во многих вопросах мы с ним были единомышленники. Что касается остальных… Любимая сестра Никиты Сергеевича, Ирина Сергеевна, могла приехать на дачу и жить там в любое время. Однажды она попросила построить себе дачку — Хрущев побагровел. Но потом все же дал ей денег, помог получить участок.