Выпили.
– Песню! – велел Егор.
– Мы же не закусили еще…
– Начинается… – обиженно сказал Егор. И сел. – Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели, ели!..
Некоторые – совестливые – отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.
– Да ешьте, ешьте! Чего вы?..
– Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.
– Не захмелею. Ешьте.
– Ну, язви тебя-то! – громко возмутился один лысый мужик. – Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь?! Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.
– Ну и ешьте!
А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.
– Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? – хотела понять старуха.
Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула… Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил… Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься, – говорила она – Что же у тебя на уме, парень?»
– Любк?
– Ну.
– Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!
– Нет, наверно, если он говорит, что ночует там…
– Да он наговорит, только развесь уши.
– Я думаю так, – решил старик. – Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь – там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.
– Да он же и говорит! – обрадовалась Люба. – Ночую, говорит, здесь, на диване…
– Да все учреждения на ночь запираются! – стояла на своем старуха. – Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет…
– Ну, мама!..
И старик тоже скорёжился на такую глупость.
– На кой она ему черт нужна, печать?
– Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.
Егор налаживал хор из «развратников».
– Мы с тобой будем заводить, – тормошил он лысого мужика. – А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:
– «Вечерний зво-о-он…» – Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла. – Ну, чего вы?! – заорал Егор.
– Чего? – не поняли из группы.
– Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну – так «бом-бом».
– Да ты махнул, а сам поешь…
– Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине… И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую, – это не ваше дело.
– Вроде в тюрьме человек сидит – тоскует, – подсказал Михайлыч. – Или в плену где-нибудь.
– В плену какие церкви? – возразили на это.
– Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно – церква, с колоколом. Верно же, Георгий?
– Да пошли вы!.. Только болтать умеете! – вконец рассердился Егор. – Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят… Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!
– Ну, давай. Ты не расстраивайся.
– Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы… Ну, пошли: – «Вечерний зво-он…»…
– «Вечерний зво-он-он…»…
– Бо-м, бо-ом, бо-о-ом… – вразнобой «забили на колокольне», – все спутали и погубили.
Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:
– Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.
Группа «бом-бом», да и все, кто тут был, растерянно помолчали… Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести:
– Чего он?
– А вы уже тоже – «бом-бом» не могли спеть! – упрекнул всех Михайлыч, хозяин. – Чего там петь-то!
– Да, разнобой вышел.
– Это Кирилл вон… Куда зачастил?
– Кто «зачастил»? – оскорбился Кирилл. – Я пел нормально – как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.
– А кто зачастил?
– Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.
– Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но, с другой стороны, – а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?
Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.
– Георгий, ты уж прости – не вышло у нас… с колоколами-то.
Егор помолчал… И капризно спросил:
– А почему они все такие некрасивые?
Михайлыч даже растерялся.
– Дак… это… Георгий, красивые-то все – семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.
Егор некоторое время сидел… И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась – вспомнилась в душе его какая-то радость.
– Ты можешь такси вызвать?
– Могу.
– До Низовки… Я заплачу, сколько он хочет. Звони! – Егор встал, прошелся… Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.
– А зачем в Низовку-то?
– У меня там друг. – И опять стал взволнованно ходить.
– Чего ты? – спросил Михайлыч.
– Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?
– Пятнадцать. С нами – семнадцать. А что?
– Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.
– Да что ты, Георгий!..
И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку – в село, к Любе.
«Ну, что это, что это? – пытал себя Егор. – Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.
– Ну, как там… насчет семейной жизни? – спросил он таксиста. – Что пишут новенького?
– Где пишут? – не понял тот.
– Да вообще – в книгах…
– В книгах-то понапишут, – недовольно сказал таксист. – В книгах все хорошо.
– А в жизни?
– А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?
– Плохо, да?
– Кому как.
– Ну, тебе, например?..
Таксист пожал плечами – очень похоже, как тот парень делал, который продал Егору магнитофон.
– Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? – изумился Егор.
– А чего мне тут – хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?
– Да где уж ублажать! Ублажать – это ты свою бабу ублажай. И то ведь – суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет».
Таксист засмеялся.
– Что, тебе говорили так?
– Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.
Таксист глянул на Егора, но смолчал.
А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, все как-то в голове спуталось из-за этой Любы.
И подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину… И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота, в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко, босиком, прошли по сеням, и голос Петра спросил:
– Кто там?
– Я, Петро. Георгий. Жоржик…
Дверь открылась.
– Ты чего? – удивился Петро. – Выгнали, что ли?
– Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Реми-Мартин» пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
– Чего?
– «Реми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
– Почто в бане-то?
– Чтоб не мешать никому.
– Да пойдем на кухне сядем…
– Не надо! Не буди никого.
– Ну дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.
– Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уж провонял им, как студентка.
…В бане, в тесном черном мире, лежало на полу – от окошечка – пятно света… И зажгли еще фонарь. Сели к окошечку.
– Чего домой-то не пошел? – не понимал Петро.
– Не знаю. Видишь, Петро… – заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. Петро достал из кармана старых галифе два стакана. – Видишь – коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!
Помолчали.
– Не знаю я, что и говорить, Петро. Сам не все понимаю.
– Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
– Да не пахнет он клопами! – воскликнул Егор. – Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
– Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный, пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще – тоже перед рассветом, когда в низинах незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.