И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
«Сижу за решеткой.В темнице сырой…» –
завел первый Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так – до слез – складно и грустно:
«Вскормленный в неволе орел молодо-ой;Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,Кровавую пищу клюет под окном…»
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так, увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Любе очень нравилось, что он пошел с ней – у нее было светлое настроение. И утро было хорошее – с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.
– Чего загрустил, Егорша? – спросила Люба.
– Taк… – неопределенно сказал Егор.
– В баню зачем-то поперлись… – Люба засмеялась. – И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь.
Удивился Егор:
– Чего?
– Да там же черти! В бане-то… Они там только и водются.
Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло, сам не думал.
– Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю.
– Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала – это мой Коленька преподобный приехал…
– Какой Коленька?
– Да муж-то мой.
– А-а. А он что, приезжает иногда?
– Приезжает, как же.
– Ну? А ты что?
– Ухожу в горницу да запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но – резко, определенно.
– Да, да, да, – притворно посочувствовал Егор, – прямо беда с этими алкашами!
– Беда! – подхватила простодушная Люба. – Да беда-то какая! – горькая: слезы да ругань.
– Прямо трагедия. О, ё!.. – удивился Егор. – Коров-то сколько!
– Ферма… Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
– Вот они… коровы-то, – повторял он. – Они, вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют… – Егор помолчал… И вдруг, не желая этого, проговорился: – Я из всего детства… мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице… Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается… Вот. А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще… Прокололи. Кишки домой приволокла.
Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловатым рассказом.
А Егор – видно было – жалел, что у него вырвался этот рассказ, был недоволен.
– Чего смотришь?
– Егорша…
– Брось, – сказал Егор. – Это же слова. Слова ничего не стоят.
– Ты что, выдумал, что ли?
– Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слушай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как…
Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесняясь погладил ее по спине.
– Неужели тебя никогда не обманывали?
– Нет… Кому?
– Мгм. – Егор засмотрелся в ясные глаза женщины. Усмехнулся. Непонятно сказал: – Кошмар. – Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
– Глянь-ка, директор совхоза идет, – увидела Люба. – У нас был… – Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской походкой, с любопытством смотрел на Любу и на ее – непонятно кого – мужа, знакомого?
– Чего ты так уж разулыбалась-то? – неприятно поразился Егор.
– Он хороший у нас… Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
– Был у вас. Здравствуйте! – Директор крепко тряхнул руку Егора. – Что, не пополнение ли к нам?
– Дмитрий Владимирович, он – шофер, – не без гордости сказала Люба.
– Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить. Права есть?
– У него еще паспорта нету… – Гордость Любина скисла.
– А-а. А то поехали? Со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают… Боюсь, надолго.
– Егор!.. – заволновалась Люба. – А? Район наш поглядишь. Поглянется!
И это живое волнение и слова эти нелепые – про район – подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад негромко бы, искренне посмеялся.
– Поехали, – сказал он.
И они пошли с директором.
– Егор! – крикнула вслед Люба. – Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете… Дмитрий Владимирыч, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
Дмитрий Владимирыч посмеялся.
Егор оглянулся на Любу… Некоторое время смотрел. Потом отвернулся и пошел с директором. Тот подождал его.
– Сам из каких мест? – спросил директор.
– Я-то? Я здешний. Из вашего района, деревня Листвянка.
– Листвянка? У нас нет такой.
– Как «нет»? Есть.
– Да нету! Я-то знаю свой район.
– Странно. Куда же она девалась?
Егору не понравился директор: довольный, гладкий… Но особенно не по нутру, что довольный. Егор не переваривал довольных людей.
– Была деревня Листвянка, я хорошо помню.
Директор внимательно посмотрел на Егора.
– Мда, – сказал он. – Наверно сгорела.
– Наверно, сгорела. Жалко – хорошая была деревня.
– Ну, так поедешь со мной?
– Поеду. Мы же и идем – ехать. Правильно я вас понял? – …И поехали они по просторам совхоза-гиганта, совхоза-миллионера.
– Чего так со мной заговорил-то? – спросил директор.
– Как?
– Ну… как – Ванькой сразу прикинулся. Зачем?
– Да не люблю, когда с биографии сразу начинают. Биография – это слова, ее всегда можно выдумать.
– Ну-у, как же так? Как это можно биографию выдумать?
– Как? Так… Документов у меня никаких нету, кроме одной справки, никто меня тут не знает – чего хочу, то и наговорю. Если хотите знать – я сын прокурора.
Директор посмеялся. И ему тоже Егор не понравился – какой-то бессмысленно строптивый.
– А что? Вон я какой – в шляпе, при галстуке… – Егор посмотрел в зеркальце. – Чем не прокурорский сын?
– Я же не спрашиваю с тебя никаких документов. Без прав даже едем. Напоремся вот на участкового – что делать?
– Вы – хозяин.
Подъехали к пасеке… Директор легко выпрыгнул из машины.
– У меня тут дельце одно… А то, хошь, пойдем со мной – старик медом угостит.
– Нет, спасибо.
Егор тоже вышел на волю.
– Я вот тут… пейзажем полюбуюсь.
– Ну, смотри. – И директор ушел.
А Егор стал любоваться пейзажем. Посмотрел вокруг… Подошел к березке, потрогал ее.
– Что?.. Начинаешь слегка зеленеть? Скоро уж, скоро… Оденешься. Надоело голой-то стоять? Ишь ты какая… Скоро нарядная будешь.
Из избушки вышел дед-пасечник.
– А что не зайдешь-то?! – крикнул Егору с крыльца. – Иди чайку стакан выпей!
– Спасибо, батя! Не хочу.
– Ну, гляди. – И дед ушел.
Вскоре вышел директор. Дед провожал его.
– Заезжайте почаще, – приветливо говорил дед. – Чай, по дороге. То и дело шмыгаете тут.
– Спасибо, отец, спасибо. Поехали.
Поехали.
– Вот… – сказал директор, устраивая какой-то сверточек между сиденьями. – Есть вещество такое – прополис, пчелиный клей, иначе.
– Язву желудка лечить?
– Да. Что, болел? – повернулся директор.
– Нет, слыхал просто.
– Да. Вот один человек заболел, надо помочь: хороший человек.
– Говорят, здорово помогает.
– Да, говорят, помогает.
Впереди показалась деревня.
– Меня ссадишь у клуба, – сказал директор, – а сам съездишь в Сосновку – здесь, семь километров: привезешь бригадира Савельева. Если нет дома, найди – спроси, где он.
Егор кивнул.
Ссадил у клуба директора и уехал.
К клубу сходились мужики, женщины, парни, девушки… И люди пожилые тоже подходили. Готовилось какое-то собрание. Директора пока окружили, и он что-то говорил и был очень уверен и доволен.
Молодые люди отбились в сторонку, и там тоже шел оживленный разговор. Часто смеялись.
Старики курили у штакетника.
На фасаде клуба висели большие плакаты… Все походило на праздник, к которому люди привыкли.
Клуб был новый, недавно выстроенный: возле фундамента еще лежала груда кирпичей и стоял на земле старый кузов самосвала с застывшим цементом.
Егор привез бригадира Савельева… И пошел искать директора. Ему сказали, что директор уже в клубе, на сцене, за столом президиума.
Егор прошел через зал клуба, где рассаживались рабочие совхоза… Поднялся на сцену и подошел сзади к директору.