Егор остановился, очень удивленный.
– Так чего же ты сидишь, молчишь? – спросил он Другим тоном.
– «Молчишь»… Ты же мне слова не даешь воткнуть!
– Где похвальные грамоты?
– Там, – сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.
– Где «там»?
– Вон, в шкапчике… все прибраны.
– Им место не в шкапчике, а на стенке! В «шкапчике». Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь…
В это время вошла Люба.
– Ну, как вы тут? – спросила она весело.
Она разрумянилась в бане, волосы выбились из-под платка… Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее.
– Все тут у вас хорошо? Мирно?
– Ну и ухаря ты себе нашла! – с неподдельным восторгом сказал старик. – Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто комиссар какой! – Старик засмеялся.
Старуха только головой покачала… И сердито поджала губы.
Так познакомился Егор с родителями Любы.
С братом ее, Петро, и его семьей знакомство произошло позже.
Петро въехал во двор на самосвале… Долго рычал самосвал, сотрясая стекла окон. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и суетная.
– К Любке-то приехал… Этот-то заочник-то, – сразу сообщила она.
– Да? – нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах. – Ну и что? – Пнул баллон-другой. – Мм?
– Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия, то-се… А по роже видать – бандит.
– Да? – опять нехотя и лениво сказал Петро. – Ну и что?
– Да ничего. Надо осторожней первое время… Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не задумается этот бухгалтер.
– Да? – опять сказал Петро, продолжая пинать баллоны. – Ну и что?
– Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него – нам же под одной крышей жить теперь.
– Ну и что?
– Ничего! – завысила голос Зоя. – У нас дочь-школьница вот что! Заладил свое: «Ну и что? Ну и что?» Мы то и Дело одни на ночь остаемся, вот что! «Ну и что» Чтокала чертова, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит…
Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. Насчет того, что он «шагу не прибавит» – это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно ворочал головой и смотрел маленькими своими глазами – прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием. Спокойно.
– Вот счас с Петром вместе пойдете, – говорила Люба, собирая Егора в баню. – Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется?
– На то она и тюрьма! – воскликнул старик. – А не курорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья.
– Ну-ка вот, мужнины бывшие… Нашла. Небось годится. – Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны.
– То есть? – не понял Егор.
– Моего мужика бывшего… – Люба стояла с кальсонами в руках. – А чего?
– Да я что?! – обиделся Егор. – Совсем, что ли, подзаборник – чужое белье напялю. У меня есть деньги – надо сходить и купить в магазине.
– Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут такого? Оно стираное…
– Бери, чего?! – сказал старик. – Оно же чистое.
Егор подумал и взял.
– Опускаюсь все ниже и ниже, – проворчал он при этом. – Даже самому интересно… Я потом вам спою песню: «Во саду ли, в огороде».
– Иди, иди, – провожала его к выходу Люба. – Пет-ро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой.
Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор.
– Бритых принимают? – постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке.
– Всяких принимают, – все тем же ровным голосом, каким он говорил «ну и что», сказал Петро.
– Будем знакомы, Георгий.
Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хотелось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь уж хотелось.
– Люба, что ли?.. Видно, Люба – милая женщина, простецкая, не дура, какая-то родная сразу. Я говорю, я – Георгий.
– Ну, ну, – сказал Петро, – Давай еще целоваться. Георгий – значит, Георгий. Значит, Жора…
– Джордж. – Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться.
– А? – не понял Петро.
– На! – с сердцем сказал Егор. – Курва, суюсь сегодня, как побирушка!.. – Егор бросил белье на лавку. – Осталось только хвостом повилять. Что я тебе, дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать?
Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаретой. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали.
– Чего ты? – спросил Петро. – Расселся-то?
– Иди мойся, – сказал Егор. – Я – потом. Я же из заключения… Мы после вас. Не беспокойтесь.
– Во!.. – сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в баню. Слышно было, как он загремел тазами, ковшом…
Егор прилег на широкую лавку, курил.
– Ну, надо же!.. – сказал он. – Как бедный родственник, мля.
В этот момент открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро.
– Чего ты? – спросил он.
– Чего?
– Чего лежишь-то?
– Я подкидыш.
– Во!.. – сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки… Не выдержал и опять открыл дверь. – Ты пойдешь или нет?! – спросил он.
– У меня справка об освобождении! – чуть не заорал ему в лицо Егор. – Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой пометки, которую никто не читает. Понял?
– Счас возьму и силком суну в тазик, – сказал Петро невыразительно. – И посажу на каменку. Без паспорта.
Петру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил:
– Со справкой.
Он хохотнул коротко.
– Вот это уже другой разговор! – Егор сел на лавке. И стал раздеваться. – А то начинает тут… Диплом ему покажи!
А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее и внушали.
– На кой ты его в чайную-то повела? – визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истеричная. – Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик приехал! Мне на работе прямо сказали…
– Любка, Любка!.. – насилу дозвалась мать. – Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал – жир накопить да потом опять зауситься по свету, – то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя…
– Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он, парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то?
– Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай монатки и…
– Ему собраться – только подпоясаться! – встрял в разговор молчавший до этого старик. – Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж – как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться?
– Не пугайте вы меня, ради Христа, – только и сказала Люба. – Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне?
– Вот!.. Я тебе чего и говорю-то! – воскликнула Зоя.
– Ты вот чего, девка… Любка, слышь? – опять затормошила Любу мать. – Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь.
– Это где же? – обалдела Люба.
– В сельсовете…
– Тьфу! – разозлился старик. – Да вы что, совсем одурели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсовет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то.
– Пусть его завтра милиционер обследует, – не сдавалась мать.
– Чего его обследовать-то? Он весь налицо.
– Не знаю… – заговорила Люба. – А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу… Еще на карточке заметила: глаза какие-то… грустные. Вот хоть убейте вы меня тут – мне его жалко. Может, я и…
В это время из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле.
– Свари-ил! – кричал Петро. – Живьем сварил!..
Следом выскочил Егор с ковшом в руке.
К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором.
– Убили! Убили! – заполошно кричала Зоя, жена Петра. – Люди, добрые, убили!..
– Не ори! – страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок. – Чего ты?
– Чего, Петька? – спросил запыхавшийся старик.
– Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды – поддать, а он взял да меня окатил.
– А я еще удивился, – растерянно говорил Егор, – как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще пальцем попробовал – прямо кипяток! Как же, думаю, он вытерпит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, кожа, как у быка, – толстая. Я же не знал, что надо на каменку…