торговли». В целях соблюдения гигиены перед самой войной были осуществлены следующие инфраструктурные усовершенствования: на новопостроенных «современных» сельскохозяйственных рынках Москвы и Ленинграда были предусмотрены павильоны для отделения молока и мяса от негигиеничных товаров, и даже на обычных рынках под лоточную торговлю всегда отводилось отдельное место. Во время войны блошиные рынки естественным образом заняли место базаров. Как сообщалось в официальном обзоре рынков по итогам года в 1943 году:
В колхозной торговле на рынках наблюдается ряд существенных нарушений установленных правил. Основным злом является торговля с рук населением – продажа предметов домашнего обихода и других товаров. Этот вид торговли производится не на специально отведенных участках территории рынка, а в непосредственной близости от продажи продуктов питания, что дезорганизует колхозную торговлю и вносит элемент недопустимой антисанитарии[522].
В Москве с конца 1941 года и как минимум по 1946 год это было постоянным поводом для жалоб со стороны рыночного управления. По словам главы рыночного управления отдела торговли, мясные и молочные павильоны стали настолько забиты лоточниками, продающими свои поношенные вещи и другое личное имущество, что «колхозники не могут протолкнуться через толпу к своим выделенным торговым местам». Санитарные нормы не соблюдались, особенно учитывая, что некоторые лоточники продавали вареники, пироги, разлитое по бутылкам молоко и домашние фрукты и овощи, естественно, не проходившие тех гигиенических проверок, которым подлежали молоко, мясо и продукция колхозников[523]. В качестве оговорки следует отметить, что лоточников ни в коем случае нельзя обвинять во всех санитарных нарушениях на рынках. На огромном базаре напротив железнодорожной станции в Горьком (Нижнем Новгороде) итальянского коммуниста Э. Ванни поразил «ряд грязных, полуоткрытых туалетов» рядом с одним из входов, привлекавших «тучи мух», испускавших «невыносимую вонь» и всегда окруженных «морем» нечистот [Vanni 1949: 130–131].
Картина базара, которую приводит Ванни, является одним из самых ярких описаний времен войны и заслуживает более развернутой цитаты. По крайней мере из него становится ясно, что в унылой борьбе горожан за выживание карнавальный антураж рынков не ушел на второй план. Как и в 1930-х годах,
продается все, в том числе самые абсурдные вещи. <…> Здесь можно найти всевозможные сорта табака, белого хлеба и всего, что возможно вообразить: от бюстгальтеров до электропружин, от металлических раскладушек до военных наград со всеми сопроводительными документами, на которых ставят печати и подписи, чтобы покупатель мог зарегистрировать их на свое имя. Будто подчиняясь негласному уговору, толпа инстинктивно разделялась на зоны и отделы: здесь продается обувь, дальше – мужская одежда, после – старые ключи для неких замков. Пройдешь пару шагов – вот люди играют в карты, пройдешь еще полметра – здесь работает игорный дом. Еще имеется место для распития водки, место для продажи консервов и американского яичного порошка, а дальше – для выдачи советских паспортов [Там же: 131–132].
Во время войны с базаров, возможно, и исчезли «культурные развлечения», но популярные виды досуга остались. Осталась, несомненно, и противозаконная деятельность: одной из проблем многих базаров были сборища «преступных элементов», олицетворением которых стал незаконный оборот военных наград и краденых паспортов[524].
Как к взрывному росту неформальной торговли 1942–1943 годов приспосабливались правоохранительные органы? Учитывая стандартную реакцию этих ведомств на кризисы, можно предположить, что они ответили закручиванием гаек. И действительно, в июле 1941 года Наркомат юстиции и Генеральная прокуратура СССР выпустили распоряжение, расширяющее действие статьи 107 (спекуляция) и части 2 статьи 169 (мошенничество): теперь под их действие подпадала купля-продажа карточек. Однако по мере того как к мелкой торговле прибегало все больше граждан, росли и нравственные сомнения в отношении ее криминализации. К 1943 году высшие руководители обоих ведомств настаивали на смягчении политики не только и даже не столько потому, что из-за нехватки рабочей силы было невозможно обеспечить контроль над соблюдением законов, а потому, что считалось, что лишения предполагают изменение мер правосудия. Например, вот что сказал заместитель наркома юстиции И. А. Басавин о правонарушениях с карточками:
Статья 169, часть 2 Уголовного кодекса РСФСР применяется в таких случаях, как продажа гражданином собственной продовольственной карточки. Хотя это действие нельзя считать законным, тем не менее, оно не содержит признаков мошенничества. Аналогичным образом, покупка продовольственных карточек часто совершается работниками в связи с тем, что их собственные талоны использованы на питание в столовой, и у них не остается достаточно талонов для питания в столовой до конца месяца. Эти действия также невозможно считать законными, но за исключением тех случаев, когда продовольственная карточка была приобретена покупателем незаконно или должна вернуться к государству, покупатель, безусловно, не заслуживает уголовного преследования за мошенничество[525].
Аргумент Басавина оказался убедительным. Уголовные санкции за все правонарушения, кроме самых серьезных, были заменены штрафами в размере до трехсот рублей; нагрузка на суды по делам, связанным с карточками, сократилась с 1800 до 300 в месяц[526]. Нужно отметить, что снисходительность имела свою цену: с 1943 до 1946 года, когда были вновь введены уголовные санкции, карточки были самым ходовым товаром на 2600 базарах РСФСР[527].
Кроме того, в ходе войны случаи спекуляции преследовались гораздо реже. Сначала это происходило непоследовательно и безо всякой координации из центра. Лицо, задержанное за продажу личных вещей, обмен имущества на еду или за приобретение еды для личного потребления сверх необходимого, могло получить выговор, небольшой или крупный штраф, лишение свободы на срок один год за «нарушение правил, регулирующих торговлю» (статья 105 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года) либо лишение свободы на срок пять лет за «спекуляцию» (статья 107). Однако тенденция очевидна: со стремительным ростом числа уличных торговцев уголовное преследование уступало место штрафам или более энергичному сбору ежедневных платежей – либо и тому и другому[528]. К середине 1943 года сотрудники милиции получили распоряжение игнорировать многие виды мелкой торговли вне зависимости от цен, по которым она осуществлялась. Бартерный обмен, продажа еды, полученной в рамках пайка, продуктов домашнего хозяйства, личного имущества (подержанного или нового), а также владение излишками продовольствия и товаров теперь допускались в пределах разумного, чтобы милиция могла сосредоточиться на борьбе против «подлинных спекулянтов», – того «нетрудящегося элемента», который, несмотря на десятилетие репрессий, продолжал снабжать от 25 до 40 % продавцов на базарах во время войны[529].
Поездки за товарами, мешочничество и консенсус выживания
И во время войны, и в 1930-х годах базары крупных и малых провинциальных городов страдали от неравномерности торговой географии. Наплыв покупателей из регионов в Москву