– народ поначалу радостно потребляет эти зрелища взамен хлеба, но потом сам начинает мечтать о «сексуальных лошадках», готовясь к революции. Что, согласно Мамлееву, еще большее зло, чем коррумпированная власть лошадколюбов. Террап повадками напоминает сатириконовского Тримальхиона: тотальный гедонист, целые дни он проводит за неспешным плаванием в бассейне и поеданием блюд из человеческой плоти – каннибализм в Ауфири формально запрещен (в отличие от всех других девиаций, которые всячески поощряются), но избранным все можно. Ему противостоит Фурзд, директор местных спецслужб, который в итоге посредством малопонятных многоходовок бескровно смещает Террапа, чтобы в Ауфири установился новый антирусофобский порядок. «Фурзд чем-то напоминает Путина, а его предшественник Террап – Ельцина»[444], – замечает наблюдательный критик Михаил Бойко.
Пока в мире, пережившем один конец света и находящемся в ожидании второго, свершается ненасильственная смена власти, Валентин встречает русофилку Таниру, любящую его всем сердцем лишь за то, что он русский. Они зачинают русского мессию, которому предстоит вывести остатки человечества из ада. Валентин отправляется в родное прошлое, где познаёт счастье возвращения в Россию, несколько омраченное горечью от потери возлюбленной:
Валентин забыл даже о своем будущем сыне, он думал только о Танире и о России. Помнились дни. Он ни с кем особенно не общался, не звонил друзьям, не брал телефонную трубку… Россия, израненная, измученная, но живая, бесконечно близкая – он просто гулял по улице, по парку, что рядом. И слушал русскую речь, сходя с ума от ее звучания и от радости. И опять впадая в ужас от разлуки с Танирой, от боли за нее. Доносились слова знакомой, щемящей сердце песни. И все-таки разлучили… Может быть, скорее умереть, ведь она тоже будет «там»? Но как же тогда Россия? Она тоже будет «там», ибо ее вечность и в его душе… И что же, умереть? Но рука не поднималась. Да и как? Перед ним живая Россия, его вечная Родина, пусть замученная идиотизмом трагической цивилизации! Но когда она не была измучена? И когда она не воскресала! Лицо Достоевского стояло перед его глазами…[445]
«После конца» – произведение небольшое, но абсолютно, катастрофически невыносимое. Под невыносимостью я подразумеваю не стандартные претензии, предъявляемые этой вещи: аномальное косноязычие, огромное количество нестыковок в и без того нелепом сюжете – все это чисто технические провалы, легко объяснимые тем, что практически слепой писатель не мог полноценно работать с собственным текстом, а редакторы не смогли или не сочли нужным вмешиваться в его творение. Мне крайне тяжело читать «После конца» совсем по другой причине.
Дело в том, что «После конца» – это, конечно же, не роман о дистопии будущего, не роман об ужасах либерального тоталитаризма и уж точно не роман о Путине и Ельцине. «После конца» – это художественная иллюстрация философских поисков Мамлеева, наконец обретших плоть и кровь, чтобы воплотиться в триста страниц избыточной и пугающей мамлеевской прозы. За чтением этой книги меня ни на секунду не отпускает поистине маниакальный страх смерти – собственной и всеобщей. Я не тешу себя надеждами на то, что после личного физического конца меня ждет что-то иное, кроме могильного забвения, однако понимаю, что для многих людей религиозная вера служит прочным костылем, который помогает не лишиться рассудка по дороге в гроб или печь для кремации, а некоторым дает глубокий духовный опыт. Однако в изложении позднего Мамлеева вера неизменно сводится к чему-то имеющему сугубо консьюмеристское значение – вроде инструмента, благодаря которому ты после смерти не отправишься в ад. В одном интервью Юрий Витальевич так и сказал: «[Вера] нужна человеку и при жизни, и после смерти, потому что душа-то продолжает свой путь. Свет, который идет от Бога, он как луч, по которому душа восходит наверх, и этот луч также обеспечивает защиту человеческой души от всех негативных сил»[446]. Герои романа «После конца» тоже заняты поисками бессмертия, которые неизбежно сводятся к едва ли не алхимической рецептуре, а заодно к выводу о том, что «одна человеческая душа значительней, чем весь мир»[447]. И по крайней мере внутри романа Мамлеева это действительно так: мир, каким он его видит, даже в лучших своих проявлениях не стоит того, чтобы в нем жить. Верующему человеку в нем дарован самый похабный из возможных способов спасения: следуй инструкциям, думай только о себе и своей душе, и все будет хорошо.
Но что же здесь делать онтологическому пессимисту, которого печалит собственная ограниченность во времени, а утешаться ему остается тем, что хотя бы собственную короткую жизнь он может прожить с какой-то пользой для себя и окружающих? Обычно это еще связывают с базовыми представлениями о человеческом достоинстве как неотъемлемом праве каждого, кто имел несчастье родиться. Для удовлетворения этой ключевой потребности Мамлеев предлагает патриотизм искусственной сборки: избы, кокошники, двести наименований кваса, несколько стихотворений Сергея Есенина – вот и все его содержание. Лучшее, что может предложить этому миру человек, – просто быть русским. Причем русским фэнтезийного разлива, запечатленным на открытках, которые были выпущены по случаю трехсотлетия дома Романовых.
Идейным продолжением романа «После конца» служат «Вселенские истории» (2013), последняя прижизненно изданная книжка Юрия Витальевича[448]. Здесь Мамлеев обратился к своему любимому трюку: собрал несколько не связанных между собой рассказов, скрепил под одной обложкой и назвал это романом.
Книга состоит из трех частей. Первая, озаглавленная «Аппетит», наиболее удачная. Сюжетной основой для нее послужила история немца Армина Майвеса, весной 2001 года съевшего своего любовника Юргена Брандеса по обоюдному согласию сторон. Меня всегда завораживал этот случай, ставший раскатом грома посреди ясного бюргерского неба эпохи миллениума. Эта криминальная история самым радикальным образом ставит множество вопросов о границах допустимого в сексе, об ужасающих сторонах эмоциональной зависимости одного человека от другого, о том, где заканчивается власть человека над собственным телом и начинается его переход в общественное достояние. К сожалению, все эти вопросы остались без внятного ответа, а Майвес и его ужин были благополучно проглочены массовой культурой, не разглядевшей в ней ничего, кроме банального шока.
Никаких глубин в этой сенсации не нашел и Юрий Мамлеев. В его изложении двое солидных европейских мужчин не были знакомы до своей первой и последней встречи. Сперва они обмениваются дежурными любезностями: как зовут? как дела? чем занимаетесь? Затем моментально переходят к делу:
Эдди ел с каким-то добротным аппетитом, причмокивая, даже чуть-чуть похрюкивая. Фридрих ел достойно, но порой хохотал. Покушавши, они опять приступили к делу. Эдди работал еще с большей осторожностью.
– Эдди, – сказал Фридрих, – я