Читать интересную книгу Кирза и лира - Владислав Вишневский

— Ёп…тыть! Пятый этаж!

— Бля-а!..

Дикий вопль снизу, а затем громкий отборный мат на три голоса, переходящий в грозную трехголосую арию, как из скорострельной зенитной пушки, ответным атомным грибом и ударной волной влетают в наши окна.

— А-а!.. Ё… — и тому подобное. Снизу! Очень много!..

Мы все ахнули: «Кого-то пришиб?!»

Как мы тогда удержались и не рванули к окнам посмотреть, уж и не знаю. Спасла, наверное, железная армейская дисциплина! Кстати, этим мы и ротного спасли. Там, внизу, в это время, как раз, чуть-чуть под гирю не попал подполковник, химдымовец, дежурный офицер по полку. Он, не спеша, с обходом, прогуливался со своими помощниками. Как обычно: он чуть впереди и руки за спину, они, двое, чуть сзади и тоже не спеша и вразвалочку, руки там же. А куда им спешить, считай, только ж заступили. И вот, как раз в метре перед ними, она, наша гиря, и плюхнулась. Масса на ускорение, «эм» умноженное на «жэ», как говорится, и на высоту… Бабах, она перед ними! Ушла, родимая, по самую ручку в асфальт. Потом, уже, через три-четыре секунды, дежурный и взвыл. Заорал сразу, как только смог сообразить и представить себе, что вот так вот, сейчас бы он мог быть вбит этой железякой, по-самую свою маковку. А вместо фуражки торчала бы эта гиря из-под асфальта,

— Ёпт…!!

В его яркой и образной речи, там, внизу, а ему еще активно помогали два его помощника, все слова имели один смысл. Переводить практически было и нечего. Понятно было одно — очень сильно расстроились люди! Они орали, думая, что мы сейчас все выскочим, и признаемся им — ой, извините нас, пожалуйста, это мы уронили… Ага, щас! Что мы, дураки, что ли? А попробуй вот сам определи, с какого этажа она соскочила, когда их пять, и у всех окна настежь… Ну, первых два, пожалуй, можно исключить — это понятно, удар не такой бы был — а остальные три?

А пока внизу шум и тарарам, ротный, как никогда, вот, падла, молодец, всем отбой сделал! Мол, мы, тут, ни причём! Мы давно уже спим! Вот повезло нам! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

А Пятина, конечно, было жалко. Не только потому, что он наш старик и из ансамбля, а потому, что он действительно хороший, веселый парень. Ну, правда, маленький. Такие уж у них, стариков, дембельские шутки. Что поделаешь? Шутка! А кто это сделал, в роте вообще не найти…

На часах у дневального 01.05. ночи.

Не спится летом в душном мареве казармы, не спится. Бессильно лежишь, ворочаешься с боку на бок и так и эдак… Нет сна, хоть тресни! Голова как чумная, всё тело вялое, варёное, и сна нет. Только злишься на себя. Мысли всё время, как заколдованные, к тому женскому общежитию возвращаются, к тем девчонкам. Вот бы туда сейчас, к ним! Под одеяло. У-ух! Как бы, сейчас бы, хорошо бы… Всё время помню, как девчонки дразнили, призывно махали нам руками — именно мне, как раз! точно-точно! — мол, давай, солдатик, иди сюда… «Ну, что ты? Ну!.. Иди… иди!.. Слабо, да? Эх, ты!..» И весело смеялись.

Там, кстати, и забора к тому же нет. Интересно, а почему же забора-то нет, а?

— Генка! — Cвешиваюсь с верхней койки, — а почему там забора-то нет, а?

Генка Иванов, он мой ровесник, я знаю, тоже не спит. Тоже ворочается, как вентилятор, — койка ходуном ходит. Генка тут же отвечает:

— А чтоб штаны не порвали, наверно.

— Ну, я же серьезно… Там же, до общежития, всего двадцать метров.

— Да, близко. Я вот, тоже, лежу и думаю… а не сбегать ли посмотреть, как там они живут без нас, а?

— Хорошо бы!.. Ротный, я видел, около двенадцати домой свалил. И старики, кое-кто, уже давно дернули в самоход.

— Так, может, и мы… рванем, а? — приподнимается Генка.

— Давай! — вдруг соглашаюсь я. — Посмотрим для начала, как там и что… Хорошо?

— Давай! — соглашается Генка. И мы, в едином объединяющем порыве, быстренько поднимаемся с коек. И правильно, чего кота за яйца тянуть… за хвост, то есть. Загорать тут? До подъема ещё — о-го-го! — пять часов. Самое то!

Кстати, о загаре. Нас, солдат, в армии даже в темноте можно по загару определять, кто какой год служит. Ну, смотрите. Третий год — старики! Они все загорелые аж до черноты, от головы до пяток. У некоторых даже вообще всё… У других только узенькая белая набедренная повязка незагорелого тела светит. Так сказать, пляжный вариант. Жизнь — малина! Загорай, не хочу. Второй год — «салаги»! Почти все черные, только сверху: от пилотки, до брючного ремня. Всё остальное молочного цвета. Смотреть противно. Первый год — «молодые»! Наоборот, всё сверху донизу молочного цвета. Черные только лицо, шея и кисти рук. Да, ещё нос, как правило, обгорелый и шелушится. Вот я, «салага», как раз такой вот сейчас — до пояса — тёмнолицый-белый. Или наоборот — белый-тёмномордый. Не поймешь, как правильно… А, не важно.

Мы уже цокаем с Генкой на цыпочках мимо дневального, чтоб дежурный по роте не заметил. Заговорщически, по-свойски, подмигиваем дневальному, мол, ты нас не видел — мы тебя! В округлившихся глазах дневального ужас, зависть, и восхищение. Это, конечно, наглость — «салаги» и в самоволку?!

— Ну, вы даёте… Ну… — И понимающе пожимает плечами, конечно не видел, и отворачивается в сторону, — «дуйте»!

Понятно, глаза не видят — проход открыт.

Выходим в гулкий лестничный коридор…

Тихо, почти темно… Начинаем осторожно спускаться. Полутемные марши винтом уходят вниз, в темноту. Их, оказывается, так много у нас, если ночью?! Утром или вечером летишь по ним — три секунды, совсем не заметно. А сейчас… А вот и дверь. Двери у нас в полку все классные. Они открываются в любую сторону, в зависимости от того, куда мы несёмся… Сейчас дверь приоткрываем на себя, чтоб с улицы не очень было заметно. Прислушиваемся! Шагов нет, голосов тоже. Где-то, с центральной улицы слышен редкий шум проезжающих машин. Вокруг тихо. Выглядываем, всматриваемся в слабоосвещенное пространство за крыльцом подъезда. На обход бы не нарваться… понимающе переглядываемся с Генкой. Никого. Не сговариваясь, пригнувшись, на цыпочках, затаив дыхание, мы, с Генкой, как две тени, скачками преодолеваем освещенное пространство, и в темноте — а дорогу-то мы, о-го-го, как хорошо знаем, с закрытыми глазами помним — несемся в сторону несуществующего забора. Мы так торопились с Генкой, что споткнувшись, едва не перевернулись через живую изгородь из мирно сидящих на земле солдат, нашей и не только нашей, оказывается, роты. Слегка только так помяли этот плетень-посиделки.

— Пашка, атас, назад! — барахтается, поднимаясь, Генка. Но уже поздно, я тоже влетел. Нас заметили. Да и как не заметить, когда воткнулись в засаду, как два бегемота.

— О-о! Ещё двое! Ну, хорошо. О-очень хорошо!

Голос ротного!.. Ё-пэ-рэ-сэ-тэ… «Писец» нам пришел! Залетели!

— Та-ак! И кто это к нам пришел? — голосом воспитателя в детском саду, радостно вопрошает ротный, приглядываясь в полутьме.

Точно, это он! Ротный! Старший лейтенант Коноёб… эээ… Коноводов! Нам, с Генкой, хана! Как же так, он же, вроде, домой ушел, я же видел? Оказывается нет, не ушёл. Засаду нам, гад, устроил. Точно, что засаду. В самой середине живого забора из солдат, сидит наш ротный, старший лейтенант Коноводов.

— Так, кто это там, я спрашиваю?

— Рядовой… Иванов. — Мямлит Генка.

— Рядовой Пронин. — Вторю я.

— О-о! Это уж точно свои… наши. Что-то вы задержались, ребятки! Задержались— задержались, я говорю, давно вас тут ждем. Присоединяйтесь пока, рядком. Присаживайтесь-присаживайтесь, не стесняйтесь. — Радуется нам, вроде, как родным. — Отдыхайте. Так о чем это мы сейчас говорили? Салаги прервали…

Чей-то вялый, скрипучий голос в темноте тянет:

— Вы рассказывали, как на заводе учились напильником работать.

— Да, точно! — подхватывает ротный, и поправляет, — только не напильником, а рашпилем.

— Да как-кая на х… р-разница, нап-пильник, р-рашпиль… — вспыхивает тот же злой, недовольный голос, видимо дембеля.

— О-о!.. Не скажи, мил друг, не скажи. Значит, ты, Филимонов, ничего и не понял! Как с такими знаниями и на дембель?!.. А разница, скажу я тебе, ох, какая большая. Хорошо, начну с начала.

— Нет, нет, не надо!.. — взвыл умоляющий, посиделочный хор голосов. — Не надо.

— Товарищ старший лейтенант, может спать пойдем, а?

— Уже второй час тут сидим…

— Какой спать? Вы что? — оскорблённым тоном восклицает командир. — Если человек, ваш, можно сказать товарищ, не сегодня — завтра на дембель, — не понял разницу между напильником и рашпилем, как же так? Мне стыдно за него будет… Да, вон, еще двое салаг, почему-то опоздали… вообще не слыхали. Так что, я щас, быстренько, еще раз всем объясню. Да, и до подъема-то осталось… Сколько?.. О-о! Совсем ничего. Можно и вообще не ложится…?!

— Так, значит, на чем мы остановились?

— На… напиль… — устало тянет кто-то, отчаянно борясь с зевотой. Тут же спохватываясь, обрывает себя, — тьфу, ёпт… на этом, как его? На рашпиле! Вот!