Читать интересную книгу Кирза и лира - Владислав Вишневский

Афонин задумался, умолк.

Музыканты застыли, не прерывая тишины, с задумчивыми лицами размышляли над услышанным.

В той или иной мере, сверхсрочники уже проходили через разного рода любовные, мягко сказать, развлечения, даже не один раз. И по пьянке бывало, и по-любви, и на спор, и случайно где, как-то подворачивалось, всякое бывало. У всех уже есть свой, личный опыт, есть что вспомнить. Но с такой вот болью, чувствами, с надрывом, никто из них ещё не встречался. Только вот Афонин, оказывается. Повезло парню. О такой встрече и не мечтали… разве что в глубоком сне. А тут, на тебе… Раз, и повезло парню. Ох, повезло!

— Ну, и что дальше? Что? Рассказывай, не тяни!..

— Кто она? Кто?

— В том-то и дело!.. — трагическим голосом продолжает Афонин, с трудом выходя из, видимо, сладостного оцепенения. Вздыхает. — Ладно. — Продолжает. — Самое интересное сейчас… Вернее напрочь это, непонятное, необъяснимое… Так вот. Просыпаюсь. Утро, солнце светит, красиво так… в щели. Ага! Вижу, какой-то грязный сарай, посредине кровать. Вокруг вонь, мочёй пахнет… Не поверите! Я лежу на какой-то кровати, на грязном вонючем матрасе, голый. Рядом, у меня под мышкой, на животе лежит тоже голая, дряблая, седая, лохматая старуха! Я, чуваки, просто, ох… напрочь! Болты у меня повываливались от столбняка, ни чего не пойму! Я испугался! Что это?! Приподнимаюсь — где это я, куда это я попал? Не поверите. Чувиха поворачивается ко мне — вижу, улыбается маленькая, старая, седая беззубая нанайка. «Доброе утро, говорит, любовничек!» Ё, мое! Меня аж стошнило. Тьфу ты, бл… Я как увидел всё это! Как подскочил! Хвать, скорее свои вещи, ноги в руки, и бегом из этого вонючего сарая. Тьфу! А она мне ещё кричит, падла, вдогонку: «Служивый, подожди! Куда же ты? Эй? А поцеловать утром?» Представляете? И смеется… беззубая. Полный п… Тьфу, ты, мать честная! Как вспомню!.. И как вам, чуваки, такая история, а?

Ну… Зависла тупая пауза — какой тупее не бывает. Такого именно поворота никто, конечно, не ожидал. Да нет, такого не могло быть, читалось на их лицах… После такого красивого, романтического вступления, это было полной неожиданностью, словно той кувалдой по башке и бабахнули, причем, всех сразу. Даже сильнее чем кувалдой, сильнее! У всех словно замкнуло.

— Понимаете, чуваки, не пойму!.. Откуда она, старая эта нанайка-то взялась, а? Ведь я хорошо помню — это я, бля буду, чуваки, помню как наяву, я ж не совсем пьяный тогда был, хорошо помню — молодая чувиха со мной была. Молодая! Я что, совсем, что ли, того, ку-ку, да?.. Уж молодую-то, от старой-то бляди, в каком угодно состоянии отличить смогу. Смогу-смогу! Точно! А вот… Я что, получается, всю ночь старуху целовал взасос?! Всю-всю?! Сверху донизу… Эту… старую… Да?! Тьфу! Поверить не могу… Да нет! Не может быть! Я до сих пор не в себе. Наваждение какое-то… Или что?.. Что это со мной было, а, чуваки?

— Слушай, Афоня…

— А может это…

Возникшие было версии, неожиданно прерывает майор Софрин. Он, коротко глянув на музыкантов, шустро проскакивает мимо них в туалет и пристраивается к писсуару. Суетясь руками в районе ширинки, озабоченно спрашивает Афонина:

— Афонин, что такое, почему в очках?

— А он, товарищ майор, сварки нахватался, — предупредительно ставит диагноз Кабанов.

— Нет, Кабанов, там, по-моему, что-то другое. Опять синяк, да, товарищ Афонин? — ехидничает майор.

— Да, товарищ майор, в общем… — уныло тянет сержант. Он еще под впечатлением своего рассказа, и той странной, необъяснимой загадки. — Сначала сварка, а потом это… на грабли наступил.

— Ах, грабли… Ну, тогда понятно! — энергично встряхивая низом туловища, констатирует дирижер, — Знаю я, Афонин, ваши грабли, знаю. Ох, доиграетесь вы у меня, Афонин, ох, доиграетесь. И Кабанов тоже…

— О! Опять Кабанов! А я-то тут причём, товарищ майор? — удивляется неожиданному повороту Кабанов, — Кабанов-то, между прочим, тёмными огородами не ходит, как некоторые, и на грабли, понимаешь, разные не наступает. — С тонким намеком, обиженным тоном заявляет Кабанов.

— Ну, значит, Смолин… — попадая в десятку, охотно соглашается майор. — Знаю я вашу братию, знаю. — Выходя, бодро заявляет майор, застегивая ширинку.

— Товарищ майор, а можно вопрос?

— Что такое, Кабанов, спрашивайте?

— А НЛО женщиной может быть?

— Да, конечно! Любые формы. А что? — не задумываясь, докладывает майор.

— Да нет-нет, ничего. Я это… так просто. — Булькающими звуками в горле давится Кабанов.

— Ну, тогда всё, закончили перерыв. Все на репетицию. — Ставит точку майор.

Музыканты, вежливо пропустив впереди себя дирижера, потянулись в оркестровый класс, задумчиво и многозначительно переглядываясь.

— ?!

Вот, тебе, Афонин, и ответ:

— Трахнул, значит, наш Афоня, втихаря, марсианку, трахнул. А она, хитрая, прикинулась, значит, потом нанайкой. Чтоб эффектнее концовка у Афони была. Экстаз, чтоб, значит, такой особо сексуальный получился… Ох, же ж, и подлые бабы!.. Раз, два, и всего делов — окрутили Афоню.

Ух, ты! Неужели так?! Вот это да!..

Марсианский такой, значит, эксперимент был!.. Межпланетный! Кулаком в лобешник, и к марсианке в койку!.. Довольно странный, правда, контакт, но… Что вы хотите — другой разум, другие нравы, привычки… не адаптировались может. Времени, наверное, не было… Да и не каждый день Афоня в такой «форме» — там, где надо! — ошивается… Вот и… Что ж…

Главное — марсианка! Если марсианка, это другое дело. «Это, вам, не то, что почем зря, и что в мешках!..» Повезло Афонину. Коллеги музыканты остро завидовали товарищу: таких «сладких» марсианок ни у кого ещё не было… Не было, не было. Об этом бы даже срочники знали… Афонин — первый! Да!

Как всегда всё испортил тот же Кабанов.

— Классно, чего уж! Жди, — говорит, — теперь, товарищ Афонин, марсианские алименты. Ага! Вот уж Валька-то твоя, с тёщей, обрадуются!.. Вот уж тебе пиз…лей навешают!

Это уж точно, это уж как пить дать. Мы достаточно наслышаны и про его Вальку, и про цербера тёщу, и вообще… Жалко, товарища, но ещё больше завидно.

Ничего, синяки пройдут! Зато вот, парень лично участвовал в межпланетном эксперименте! Причём, наш парень, музыкант, сверхсрочник… Кому ж так повезёт?

Не как, в общем, некоторым…

Армия! Армия-армия!..

43…Три, два, один… Пуск!

Сегодня на отбое наши дембеля отхохмили.

Только мы провели вечернюю перекличку, ротный, как обычно, дает команду: «Третий год, отбой!» Мы слышим, как старики солидно зашаркали сапогами к своим одноярусным койкам. А наш старик, танцор Пятин, как всегда, расстегиваясь на ходу, разбегается, и ласточкой, через две койки в ряд, прыгает на свою третью. Мастерски прикроватившись там, широко и сладко обычно потягивается, зевает, и, победно оглядев вокруг — все ли видели! — только после этого начинает раздеваться. На третьем году, он, всегда так летал. Полетел и сегодня.

…Разбежался, и-и, р-раз, ласточкой пролетев, плюхнулся на живот, почему-то, при этом, глухо хрюкнув. И замер на койке в какой-то неестественной, для радостного и долгожданного сна, позе. Что такое? У нас у всех стоп-кадр. Заклинило. Мы замерли в недоумении — что-то не то. Но, мы же в строю стоим, мы же не можем спросить его, мол: «Эй, что там у тебя?» На этот полёт мы, салаги и молодежь, имеем право только восхищенно смотреть, причем молча, и без комментариев. Иначе, помним, ведро с тряпкой всегда свободно, в одном шаге. Мы только издали, со стороны, имеем право насладиться всеми этапами представления: от разгона до приземления, и мощным эффектом традиционного воздушного дембельского перелёта в койку. Молча, восхищайся и завидуй, молодой, стой и не вертись — закон такой. Иначе, он в койку, а ты в наряд!

Но не сегодня.

Весь строй замер, глядя на лежащего Пятина. Что такое? Там, ни звука… Но вот, дрогнула нога. Пятин с трудом повернулся на бок. Морщась и кривясь от боли, кое-как сполз с кровати. Выпрямился — метр шестьдесят восемь! — сдерживая стон, резко сдернул с койки одеяло. Мы, хоть и издали, но видим совершенно чётко, как на киноэкране: на белом фоне простыни спокойно отдыхает чёрная тридцатидвухкилограммовая чугунная гиря. У нас в роте только такие…

— Ни-и хрен-на себе!.. — одноврменно выдохнули почти все в строю.

Это… шутка?! Шутка… Конечно, шутка. Кто-то пошутил так. А Пятин не знал, так вот, животом в неё и бухнулся, спланировал называется. Пятин стоит, пополам согнувшись, держась за живот. Только-только у него дыхание кажется восстанавливаться стало. Губы, руки, ноги дрожат, на лице гримаса боли. Со-второй попытки он, наконец, выуживает тяжелую гирю из продавленной сетки кровати. Не удерживает её — гиря громко бухается на пол. В строю, в казарме, ни звука. Все замерли и смотрят. И комроты старлей Коновалов тоже. Пятин с трудом, почти волоком, тащит гирю почему-то к окну… в абсолютной тишине казармы… кое-как подтягивает гирю к коленям, приподнимает её, с трудом заволакивает, заталкивает на широкий подоконник… У нас уже и челюсти от удивления отвисли!.. И… не глядя, сталкивает тридцатидвухкилограммовую гирю вниз, за окно. Пуск состоялся! Поворачивается, и падает на кровать. Почти в ту же секунду, всё наше здание, пол в казарме, и мы все, резко содрогнулись от глухого и сильного удара-встряски. Еще и челюсти наши, громко щелкнув, захлопнулись!