и спорта в маленьком нефтяном городе, пиво и строганина из нельмы с солью и черным перцем, и трое: Самшутрифмов, Конепейкин, похожий на бомжа поэт маленького нефтяного города, и Алик. Квашняков не пил и не участвовал. Это счастье осталось в прошлом. Как кратко счастье, даруемое теми, кто кормит.
– Что вы, – попытался успокоить фигуру литературы Алик. – Меня оттирают от вас. Я еле ваш телефонный номер узнал. Да и звоню – ради вас. Союз писателей вас разыскивает. Съезд послезавтра.
– Я уже год как сменил телефон, а им надо бы знать, – проворчал Самшутрифмов.
– Кстати, не подскажете, как выйти на литературные премии? У меня книжка получила «Золотое перо России» по журналистике, но по сути – она – произведение литературы, – проявил свой интерес Алик.
– Что ж, похлопочу за вас на премию Мамина-Сибиряка, – размеренно произнося слова, согласился Самшутрифмов. – Но придется взнос внести, что-то заплатить. Ведь это коммерческая организация. Ваши-то: Хамовский и Квашняков – получили премию Мамина-Сибиряка. Но звание денег стоит. Примерно тридцать тысяч. За меня, например, администрация вашего города заплатила. Я первый эту премию получил. Хамовский и Квашняков сами же ее и учредили. Они хорошо писателей прикормили, тех, кто обладает решающим словом на литературных конкурсах! Кархамина та же. Что ж деньги многое решают. А можно вас и на Горьковскую премию, но там уже сто тысяч рублей. Примерно тридцать возвращают в конвертике. Плюс к тому – дешевенький дипломчик в дешевенькой рамочке и небольшой фуршетик за ваш счет… А я!!! Я им помог создать ячейку Союза российских писателей, а они меня побоку! К Хердаму перекинулись, председателю отделения Союза писателей России. Я теперь им не нужен, наш-то Союз российский писателей – всего лишь альтернативный.
– Ну что ж, спасибо на добром слове, – поблагодарил Алик. – Не забудьте позвонить в Союз.
– Только вы о нашем разговоре никому, – вспомнил Самшутрифмов. – Пусть это останется между нами.
– Конечно, – пообещал Алик, но он был всего лишь журналистом.
***
Из разговора с Самшутрифмовым получалось, что Хамовский с Квашняковым с какими-то литераторами учредили литературный конкурс Мамина-Сибиряка только для того, чтобы лично получить литературные дипломы о признании своих книг. Алик вспомнил, как на заседании городской Думы, Квашняков оговорился на эту тайную тему, оправдывая денежные затраты: поездка в деревню, где жил Мамин-Сибиряк, установка ему памятника, мероприятия, посвященные писателю, ничего не значащего для маленького нефтяного города…
«А ежегодные литературные осени маленького нефтяного города! – напомнил себе Алик. – Все бюджетные организации рассчитывались за желание Хамовского стать писателем, за его многотомные издания, написанные купленными профессионалами. Даже телерадиокомпания, перед тем, как я стал главным редактором, оплачивала по приказу Квашнякова проезд в маленький нефтяной город и обратно всем литературным гостям. Пупик боялась списывать эти деньги, но потеряла страх, когда Квашняков выписал ей хорошую премию…»
Через накрытые столы маленького нефтяного города прошли многие литературные чины, писатели и поэты, чтобы задарма потрапезничать, оказать литературную услугу Хамовскому и удалиться восвояси. И Кархамина, связанная с журналом «Литературная учеба», опубликовавшая потом немало бездарных стихов придворных поэтов маленького нефтяного города, и Хердам, покрасовавшийся на сцене местного Дворца культуры, и Гондол, известный телевизионный ведущий. В маленьком нефтяном городе побывали крупные и мелкие писатели и даже Евдушенко и Паничев, которого Алик ехал переизбирать…
«Как незаметно стремление к истине и любопытство переходят в жажду славы и вечности, – размышлял Алик, уже сидя в самолете. – Но, если обычный писатель полагается на талант, пробивную силу и случай в надежде, что читатель его заметит, то чиновник, желающий стать писателем, поступает, не полагаясь на случайности, он покупает таланты.
Литературные звания и награды для многих, а может и для большинства, возникают в ходе процессов, схожих с защитой кандидатских и докторских диссертаций. Критики, призванные оценить произведение по достоинству, по высшей мерке, сидят, скучая, и ждут старта в ресторан, где столы уже накрыты. Какая там наука? Принимается все подряд, особенно, если угощение недурственно манит».
Интеллектуальный фильтр начинающих ученых, литераторов отрекся от своего призвания и предался выгадыванию личных благ, размывая интеллектуальные устои общества и девальвируя его образовательную систему. Алик понимал это, но радовался, что такая ситуация существует, поскольку в ином случае он не стал бы аспирантом московского института. Он и сам был человеком системы, немного странным, но не более. И тут Алик вспомнил слова Пальчинковой, которой пересказал свой разговор с Самшутрифмовым:
– От нашего города за наградой Квашнякову ездила Посульская из городской газеты. Кажется, в Екатеринбург. Там такая профанация! Ей за этим дипломом пришлось побегать. Кинули его, как кость собаке, с недовольством на лице.
***
Чем дольше живешь и чем больше читаешь, тем больше понимаешь, что любая история, как толкование событий, сходна с религией, в которую можно верить, а можно не верить. В каждой истории многое придумано и приукрашено.
Выбирая определенную веру, мы имеем определенные последствия и вынуждены прибегать к необходимым ритуалам.
Для жителей маленького нефтяного города Хамовский все еще оставался умнейшим человеком эпохи, талантливым литератором, трудовым доктором наук, честным человеком. Для Алика он все больше становился авантюристом, пройдохой, талантливым обработчиком населения, двуличным мерзавцем, искусным вором.
ПЕРЕРЫВ
«Кто вечно бежит, тот мало видит, чтобы видеть, не надо спешить».
Москва встретила Алика пропахшим старостью Домом писателей, где писательские умы набились в душный зал так тесно, как в советское время набивали соломой красивых матерчатых игрушечных медведей. Паничев что-то говорил, но Алику он был не интересен. Когда в школьные годы он смотрел на портреты великих писателей, то явственно ощущал нечто неживое и даже устрашающе мертвое. Это чувство походило на впечатления, полученные в зоологическом музее от просмотра чучел медведей и прочего зверья, а также законсервированных в стеклянных банках внутренних органов.
Ужас охватывал его, а не почтение, как того ни желали создатели настенной галереи портретов. Люди, с потусторонним названием – писатели, грабили свою жизнь, тратя ее на сочинения! Чистейшее самоубийство, пахнущее пылью и тлением…
Алик отметил командировочное удостоверение и ушел в ресторан «Дурдин», который ему открыл его московский друг Александр, и где жизнь была куда интереснее, чем писательское отшельничество.
На деревянных столешницах, покрытых морилкой и лаком, лежали салфетки, вдетые в сушки, будто диковинные крылатые насекомые с блестящими загорелыми спинами присели отдохнуть. Одинокая граненая рюмка ощетинилась зубочистками. Черная крученая проволока придерживала тяжеловесные солонку, перечницу и зеленые салфетки. И краткое меню «Для дружных компаний».
Официанты, одетые в черные халаты из плотной ткани и рубашки в зеленую полоску, манерно ходили мимо под ритмы русскоязычной музыки, ставшей редкостью