выходил на свободу, не чаял души в жене и дочери… Хотя жену, бывало, поколачивал; без жестокости, а так – для поддержания реноме. В местах не столь отдаленных он, не будучи особо приближенным к уголовной верхушке, тем не менее выпестовал верную ему шайку, состоящую из молодых рэкетиров образца девяностых, которые на воле, естественно, продолжали свою веселую деятельность. Эля, будучи школьницей, ни сном ни духом не ведала о подробностях деяний папаши, но стеснялась того, что он ушел на очередную отсидку и предпочитала не распространяться про отца. В один далеко не прекрасный год у мамы Эли обнаружили рак, причем весьма зловредного типа. Отец про это узнал и, поняв, что до его освобождения жена просто не доживет, решился бежать. При побеге Мельник был застрелен. И если бы не помощь, в том числе материальная, получаемая Эльвирой от уголовной троицы, (которой Мельник поручил перед своим побегом в случае чего позаботиться о девушке), трудно сказать, какой была бы судьба дочери вора после похорон матери. Ей удалось избежать детского дома (Студент слепил документ, враз на два года «состаривший» Элю), а Гуцул с Лымарем осуществляли, так сказать, общее кураторство. Нельзя сказать, что им это было по нраву, но перед памятью Мельника они были чисты… По крайней мере те несколько лет, пока Эльвира «вставала на ноги». Обладая жизненной сметкой и цепкой хваткой, молодая женщина подняла и раскрутила бизнес, да не один. Она привыкла к тому, что Гуцул, Лымарь и Студент всегда оказывают ей помощь, и для нее стало неприятным открытием, что уголовникам это надоело. У них постепенно стерся из памяти образ тюремного воспитателя, его дочь выросла и превратилась в приличную стерву… и теперь она была вынуждена приплачивать бандитам практически «на общих основаниях». Что не слишком способствовало дружеским отношениям.
Иван же Курочкин прибился к Эльвире с другой стороны. Он не был уголовником, не проходил и «малолетку». Он просто был однажды нанят в службу безопасности одного из предприятий Эльвиры, а потом стал кем-то вроде ее личного бодигарда. Не имея идейных разногласий с троицей бандитов, он иногда даже действовал с ними в одной «упряжке». Как, например, это происходило в случае с «командировкой» Геннадия.
Почти две недели я находился в странной роли заведомого двурушника. Эльвира внимательно выслушивала меня, когда я рассказывал ей о том, что сливали мне американцы, и говорила мне, что я должен буду сообщить Виктору. При этом и Эльвира, и Виктор догадывались, что обмениваются через меня заведомой «дезой» и я, если честно, однажды начал побаиваться, а вдруг они, чего доброго, договорятся между собой и объединят усилия… Тогда я стану совсем не нужным что той стороне, что другой, и не просто ненужным, но еще и опасным да вредным. А поскольку и та сторона, и другая не испытывали особых комплексов при ликвидации неугодных им людей, то побаивался я изрядно.
…И вот, как-то раз, когда всем уже стало ясно, что мы тут все попусту теряем время, я солгал Эльвире, что поехал в Славгород. Виктору я загодя тоже солгал, что пробуду весь вечер в Яровом. Я почти не сомневался, что никто из них не будет проверять правоту моих слов, а потому спокойно завел двигатель (бензина нажег я, конечно, дикое количество за эти дни!) и поехал в село под названием Селекционное, которое находится примерно посередине между Яровым и Славгородом, но немного в стороне от связывающей их дороги.
Таких домов, возле которого я остановился, полно в любом краю России, да и в других обломках великой империи. Частный сектор в середине двадцатого веке застраивался сравнительно однотипно: приземистая многокомнатная изба с четырехскатной крышей, окна со ставнями, плюс сени или веранда, представляющие собой кладовку для тех вещей, которые в дом заносить уже неприлично, а во дворе бросать – прослывёшь неряхой. Я поставил машину впритирку к почерневшему от времени дощатому забору, вывалился из нее и подошел к калитке. Оглядевшись по сторонам (мало ли что?), запустил руку между штакетин и нащупал шершавый металлический засов. Не очень удобно вывернув кисть руки, откинул щеколду, отворил воротину и прошел во двор. Десяток шагов – и я на крыльце. Открыл наружную дверь, миновал кессон сеней и потянул на себя дверь внутреннюю – тяжелую, обитую мощными слоями войлока с обеих сторон. Двери были не заперты и двигались на смазанных солидолом шарнирах практически беззвучно.
Интерьер внутри был тоже весь из двадцатого века: круглый стол, накрытый тюлевой скатертью, комод со следами многолетнего стояния на нем разных безделушек, да древний лупатый телевизор, уже не советского производства, но с антенной, которая наверняка помнила «горизонты» и «изумруды». Один ус антенны был отломан и валялся на комоде. Рядом со стенкой, на которой висел неизменный ковер, похожий на туркменский, стоял диван с вышарканной обивкой и продавленными, лоснящимися валиками. На телевизоре громко тикал большой и круглый будильник «Севани» с механическим приводом. Словом, добро пожаловать в семидесятые, как они есть. Бабушка, сдававшая эту хату, и сама выглядела как на фото из старых фотоальбомов: кофта из тонкой шерсти, длинная юбка в цветочек и темный платок на голове.
В картину быта тех лет как-то не очень вписывались спящая на диване молодая женщина и ноутбук, стоящий с открытой крышкой рядом с ней на полу. Я невольно залюбовался. Не ноутбуком, естественно. Женщина лежала на спине, закинув правую руку под голову, покрытую длинными светлыми волосами. Левая рука ее покоилась на голом животе, который мерно вздымался в такт дыханию вместе с грудью, тоже голой. На матово-белой коже у спящей из одежды были только трусики, не совсем стринги, правда, но – уверен – такие у нас в семидесятые еще не могли быть в свободном доступе. По идеологическим соображениям – ибо план Даллеса и всё такое.
Я снял с комода «ус» антенны, оканчивающийся пластмассовой шишечкой и, ухватив его словно удочку, принялся водить наконечником по нежному животику, едва касаясь атласной кожи. Спящая блондинка забеспокоилась, завозилась, попыталась во сне смахнуть рукой источник щекочущего раздражения, промахнулась раз, другой, после чего открыла глаза и увидела мою наглую физиономию.
– Маскаев, ты совершенно бессовестный тип!
– Абсолютно согласен, – сказал я. И, бросив антенну на стол, выволок из-под него гнутоклеенный стул, который и оседлал задом наперед, положив подбородок на спинку и принявшись поедать Татьяну глазами. Красивая она у меня, черт возьми! Куда там Кассандре с Эльвирой…
– А ты совершенно бесстыжая, – продолжил я. – И очень неосторожная. Дверь незаперта, лежишь, изволите видеть, голая. Вот придут степные кочевники