Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

В 1950 году супруги переезжают в Индианаполис, где Джонс становится пастором в методистской церкви. Правда, он поговаривал, что в методистской церкви (вариант протестантского вероисповедания) мало любви, что стоило бы многое сделать по-иному, но проповеди читал увлеченно, с напором. Кроме того, он руководил центром по интеграции общества, стремившимся ликвидировать межрасовый антагонизм. Его борьба за интеграцию, за гражданские права негров привлекла внимание к маленькой церкви — многие недовольные члены его паствы возмущались молодым священнослужителем, расисты устраивали протестующие демонстрации, угрожали Джонсу физической расправой, подкидывали в церковь дохлых кошек.

В 1953 году он основал собственную церковь — разные авторы приводят разные ее названия; это была очередная разновидность протестантизма. Ее полноправным главой стал Джонс.

Первоначально расходов было больше, чем доходов, и Джонс, изыскивая деньги, в частности, торговал живыми обезьянками — по 29 долларов за каждую, — которых привозили из Южной Америки и Азии. Контакты с покупателями он использовал для рекламы своей «новой, прогрессивной, истинно гуманной церкви».

К 1956 году у него было уже достаточно средств и сторонников, чтобы купить для своей церкви здание в Индианаполисе, в районе, который быстро заселяла черная беднота, вытесняя белых, — на Норт-Дельвэр-стрит, 975. Видимо, в это же время он стал называть свою церковь Народным Храмом.

К сожалению, мне неизвестны проповеди Джонса, подробное их содержание. Это была смесь различных христианских и вульгарно-социалистических идей. Несомненно, что центральным положением Джойса было равенство рас, их интеграция, слияние, братство; он призывал слушателей объединиться, создать такое содружество людей, в котором царили бы взаимопомощь и любовь — независимо от цвета кожи, нации, возраста, пола… Большую популярность молодому проповеднику принесло то, что он усыновил семерых детей (у них с женой был лишь один ребенок) — белых, черных, корейца, «кавказца» (не знаю, какой народ подразумевается под этим «кавказцем[2]»).

Церковь Джонса приобретала все новых и новых друзей, сторонников, донаторов. Доходы религиозных организаций не облагаются налогами, сами организации не подлежат контролю со стороны властей, пользуются разными привилегиями. Церковь Джонса процветала.

Конец 1950-х годов Джонс провел в напряженной работе. Он учил жить других и учился сам. В частности, он ездил в свободные дни по Америке, знакомясь с деятельностью других проповедников. Большое впечатление произвел на него филадельфийский проповедник отец Дивайн (Богослов), который установил в своей секте (состоявшей в большинстве из пожилых черных женщин) строгий порядок — все беспрекословно слушались отца Богослова, сулившего пастве все что угодно и хорошо владевшего шарлатанскими приемами «исцеления» больных.

Вскоре Джонс учредил в своей церкви следственный комитет, составленный из самых преданных ему людей. Комитет должен был бороться за сплоченность рядов секты, за ее единство на путях реализации благороднейших целей. Джонс считал, что без личной преданности ему, без повиновения его воле невозможна никакая успешная работа — а она, несомненно, велась и включала различную материальную и духовную помощь тем, кто в такой помощи нуждался.

Не всем нравилось единовластие Джонса. Находились люди, которые не понимали следственного комитета и были готовы цепляться к каждому промаху руководителя Народного Храма. Один из них, Томас Диксон, покинул секту и заявил, что Джонс изменился с того момента, как возглавил собственную церковь «Он всегда говорил, что каждый должен его любить, и если этого не было, он становился страшно свирепым — не в смысле физического насилия, а словесно, иногда и матерился, — рассказывал Диксон. — Он брал, бывало, Библию — он называл ее черной книгой — и швырял на пол, говоря: „Слишком многие смотрят на нее, вместо того чтобы смотреть на меня“. А людей недовольных заставляли являться в следственный комитет и там часами допрашивали, почему они настроены против Джонса или нет ли против него заговора в церкви».

Но голоса Диксона и ему подобных никого не представлявших одиночек ничьего внимания не привлекали — в Америке начиналась эпоха борьбы за гражданские права всех обездоленных, прежде всего черных, и Джонс недвусмысленно стоял на стороне борцов за социальную справедливость; это, а не какие-то отдельные ошибки, было главным в глазах прогрессивной общественности. Что же касается следственного комитета, то общественность также не заметила его или не придала ему значения: во-первых, это были сугубо внутренние дела секты, в которые традиционно полагалось не вмешиваться, а во-вторых, очевидно, что для любой целесообразной деятельности группы необходим порядок, нужна организация, требуется подчинение всех какому-то единому плану — иначе ни дома не построить, ни на корабле никуда не доплыть, ни гражданских прав не добиться. И местная пресса писала о Джонсе именно как об одном из увлеченных борцов за права черных, за расовую интеграцию.

Источник сведений о человеке — в основном сам этот человек. Порой нужны месяцы, а то и годы, нужно знание поступков и дел его, чтобы окружающие могли составить более или менее справедливое о нем мнение. У Джонса, несомненно, были противники и враги — как и у многих сторонников общественного равенства в Америке. Странно лишь то, что мало независимых свидетельств, которые подтверждали бы, что Джонс и члены его семьи подвергались гонениям. По словам Джонса, он получил сотрясение мозга, когда какой-то громила ударил его молочной бутылкой по голове на пороге собственного дома. Его белокурая жена рассказывала, что кто-то плюнул в нее, когда она с усыновленным черным мальчиком ждала автобуса. Его детям, игравшим вместе на площадках для игр, угрожали белые — снова сведения, полученные от самой семьи Джонса.

В 1959 году случилось несчастье — приемный сын Джонса погиб вместе с четырьмя членами секты в автомобильной катастрофе на дороге из Цинциннати в Индианаполис. Мальчика звали Стивен, был он кореец — в расистском Индианаполисе ни один гробовщик не захотел его хоронить. Общество, где отказываются похоронить человека из-за цвета кожи, осуждено на гибель, возмущался Джонс. Кто не разделит его возмущения?

И трагедия несомненна, и возмущение Джонса тоже. Но вот что любопытно — Джонс, по его словам, не оказался в этой машине только потому, что предчувствовал смертельную опасность. Ясно, что Джонс считал себя человеком особенным…

Джонс стал достаточно известным в городе, чтобы политические деятели обратили на него внимание. И в 1960 году мэр Чарльз Сосуэлл назначил его директором местной комиссии по правам человека, с высоким по тем временам жалованьем — 7 тысяч долларов в год.

Вот тут расисты обрушились на него уже всерьез — и независимых тому свидетельств достаточно. Одна из газет предала гласности неприятные для Джонса детали его личной жизни; сторонники сегрегации били стекла в его доме, звонили ему по телефону, угрожая расправиться с ним, если он не уедет из города; бросали взрывпакеты к нему во двор; писали от его имени письма другим борцам за права черных, возводя в этих письмах на негров клевету, ругая их сторонников. Джонс выступал в печати, отрицая одно, разоблачая другое, настаивая вновь и вновь на равноправии черных и цветных.

Популярность Джонса и численность секты росли одновременно. Он становился заметной фигурой в политической жизни Америки — не первого ее плана, конечно, не в федеральном масштабе, но на уровне одного из ее пятидесяти штатов.

Казалось бы, дела Джонса идут хорошо — налицо был и успех его церкви, и личный успех, и первые успехи борцов против сегрегации. В Америке президентом стал Кеннеди, реформа следовала за реформой…

И тут неожиданно Джонс рассказал нескольким близким членам конгрегации, что у него было видение — предстоит третья мировая война и ядерная катастрофа, которая уничтожит почти весь мир. Как раз перед этим видением он, тридцатилетний проповедник с высшим образованием, прочел статью в журнала «Эсквайр», в которой перечислялись примерно десяток мест, «наиболее безопасных» в случае всемирной ядерной войны, и обсуждались их географические особенности. Статья была иронической, она высмеивала паникеров, но Джонс воспринял ее всерьез… И в ожидании неминуемой ядерной гибели Америки решил спрятаться со своей семьей в одном из мест, указанных «Эсквайром» — в двухмиллионном бразильском городе Белу-Оризонти, оставив паству.

Не правда ли, какое снова любопытное обстоятельство; человек бросает своих сторонников, поклонников и в известном смысле даже как бы подчиненных (по крайней мере, духовно) на гибель, а сам удирает в (с его точки зрения) безопасное место? Пастырь проповедовал любовь, взаимопомощь, заботу друг о друге, искал (даже и требовал) любви своей паствы — и вдруг тайком (объяснил истинную причину только избранным, самым преданным, очевидно, таким, которых уже никто и ничто от него не отвратит) убегает от любимых и любящих, от тех, о ком обязался заботиться и кому взялся помогать, убегает потому, что тем местам, где эти его любимые и опекаемые братья живут, грозит страшная гибель. Выглядит этот поступок Джонса как обыкновенная подлость. Но, как известно, человеку нестерпимо признаться в подлости, в поступке против совести — каждому, кто жив, нестерпимо! — а как, чем оправдать свою подлость перед собой самим, не перед другими (другие, насколько я знаю, на это бегство не обратили внимания)? А очень просто оправдать — я, совершивший подлость, высшими соображениями руководствовался. Какими? Нельзя ему лично погибать — такой он особенный, такую миру истину несет, такое счастье, свет и совершенство, каких другие дать не могут; поэтому другие как бы значения не имеют, пусть пропадают пропадом и в любых количествах — ему бы уцелеть… Одного этого бегства Джонса достаточно было, чтобы сказать — нет, не христианский это поступок, чему-то этот человек учит, к Христу, распятому на кресте за других, отношения не имеющему. Но никто, повторяю, видимо, подлости не заметил, потому что никто ничего в осуждение Джонсу по этому поводу не сказал…