– Так кому же, государи мои, будем петь хвалу, если не ему, надеже русской, Александру Пушкину?
В кабинете Федора Николаевича было попрежнему тихо. Незримый собеседник хозяина согласно молчал. А черный ворон каркал-каркал на Федора Николаевича, но не накаркал ему никакой беды.
Хуже пришлось Кюхельбекеру. Во-первых, в Коллегии иностранных дел навсегда вычеркнули из списков причисленных имя этого дипломата, самого удивительного из всех, которых когда-либо видел мир. А, во-вторых, учителю словесности Вильгельму Кюхельбекеру именно за публичные опыты в оной словесности пришлось навсегда покинуть Благородный пансион.
– И чорт с ним, – рассудил Вильгельм Карлович, – только вот с судариками расстаться жаль!
А благородные пансионеры так ничего о наставнике и не знали: он не только не читал лекций, но даже в мезонине давно не ночевал.
В пансионе шли последние лекции. Слушая профессоров, неведомой грустью томился Михаил Глинка. Тоскливо и одиноко жить без сердечного друга Сен-Пьера. Непонятная тревога вселяется в душу всякий раз, когда говорят об истории Левушкиного брата. И совсем уж неладно исчез из мезонина Кюхля.
Мысли Глинки часто возвращались к Вильгельму Карловичу. Может быть, он хоть летом приедет на Смоленщину? Но ни Дмитрий, ни Борис Глинки тоже ничего об этом не знали. Матушка их, Устинья Карловна Глинка, действительно писала, что ждет братца Виленьку на побывку в Закупу, а что думает про то сам Вильгельм Карлович – бог знает. Братья Глинки, оказывается, тоже давно не видели его.
Жаль, если не поедет Вильгельм Карлович к духовщинским Глинкам в Закупу, а с Духовщины еще бы лучше приехать ему в Новоспасское. Отправились бы они тогда вместе в Сухой Починок или к руднянским песельницам. Вот тогда узнал бы Кюхля, какие песни поет народ. Унылые? Вот в том и буду с вами, Вильгельм Карлович, диспутовать!..
Положительно подинспектор Колмаков вселился в Глинку и не давал ему покоя.
– А как мы понимаем уныние? – продолжал воображаемый диспут воображаемый Иван Екимович. – Уныние понимаем мы как стон и слезы хилой души. Нет у народа таких песен… Есть, точно, многие песни, горем-лыком подпоясанные, только унылых нету! Довольно!..
Впрочем, и сам философ-подинспектор не подозревал, какие диспуты вел от его лица малый ростом второклассник. Однако ни пансионские метаморфозы, ни музыка не помешали ему управиться с экзаменами.
Переведенный в следующий класс с отличием, Михаил Глинка уезжал в Новоспасское. На все летние каникулы полагается один июль. Только тридцать один считанный день!
Нет дороги радостнее, чем на родину. Но вечностью тянется каждая верста, и самой протяжной песней не может измерить эти версты ямщик.
«Моя Арфа»
Глава первая
– Вы поместитесь теперь в общих спальнях, – говорит Михаилу Глинке инспектор Благородного пансиона господин Линдквист.
– Слушаюсь, – отвечает озадаченный пансионер и смотрит на инспектора вопросительно: что случилось в пансионе за короткие каникулы?
– Мезонин занят под казенные надобности, мой друг, – разъясняет господин Линдквист и прибавляет доверительно: – А пребывание воспитанников на приватном положении признано неуместным в закрытом учебном заведении, каким является по уставу Благородный пансион. Ступайте и устраивайтесь на новоселье!
Кажется, еще не успел Глинка и осмотреться в Новоспасском за короткую побывку, кажется, что все еще звенят в ушах новоспасские колокола и стрекочут девчонки, но вот сколько в Петербурге перемен!
На дверях мезонина, в котором так уютно жилось посреди пансионской сутолоки, висит унылая табличка: «Лазарет». А сам пансион собирается переезжать с тихих берегов Фонтанки в Семеновский полк.
Глинка хмурится и недовольно сопит. Но, кажется, еще больше недоволен новшествами тишнеровский рояль. Ему тоже пришлось переехать из мезонина в парадную пансионскую залу. Теперь он стоит между казенными развалинами и угрюмо молчит.
– Что, старина, плохо живем? – сочувствует ему хозяин. – Ну полно, старик, скоро будем жить лучше. А кончим пансион да укатим в Новоспасское, тогда душу отведем…
И как только помянет Мишель про Новоспасское, зазвенят колокола, поплывут песни и сквозь все голоса донесется матушкин голос. С матушкой вышел на этот раз перед самым отъездом незабвенный разговор.
– Предположим, – нерешительно сказал Евгении Андреевне сын, – ну, предположим, что я не выйду в дипломаты, а стану артистом, что тогда? – О, тогда матушка, оказывается, все поймет и даже сама поддержит его перед батюшкой. От этих матушкиных слов в груди у пансионера все еще плещет какая-то необыкновенная птица и в малиновом трезвоне перекликаются новоспасские колокола. Победа!..
Но какая там победа, если петербургские напасти только начались, и, кажется, им не будет конца. И так уж не легко жить, когда некуда уйти из унылых дортуаров, где неумолчно гудят великовозрастные недоросли, а тут еще по пансионским коридорам ходят слухи, что учебный курс вместо четырех лет продлят до пяти. Университетские профессоры, являясь на лекции, частенько поджимают губы или разводят руками, когда какой-нибудь неуч сшибется лбом с аналитикой. А иной профессор и улыбнется язвительно:
– Где же вам, государи мои, университетский курс одолеть, да еще в четыре года? Невозможное невозможно есть!..
С третьего класса воспитанники Благородного пансиона переходили на старшее отделение. И здесь к однокашникам Михаила Глинки явилась, наконец, премудрая философия. Она явилась в образе нового наставника Александра Ивановича Галича. Истинно ученый, восторженный и робкий человек, он должен был преподать питомцам основы логики и ту самую загадочную ифику, которую именовали в переводе на русский язык философией нравственной. На лекциях Галича чередовались Сократ, Платон, Аристотель и Кант, мелькал даже модный Шеллинг. Но даже сам многоопытный Александр Иванович Галич ни словом не обмолвился о философии, выраженной в звуках.
А у питомца третьего класса, попрежнему преуспевавшего во всех предметах, бережно хранилось собрание российских песен с предуведомлением Николая Александровича Львова, в котором автор утверждал, что именно российские песни могут быть полезны для самой философии…
Впрочем, были теперь у Глинки и разные другие песенники. Совсем недавно в Петербурге вышла в свет еще одна песенная книга. Составитель ее уверял, что «новейший, полный и всеобщий песенник содержит в себе собрание отборных и всех доселе известных, употребительных и новейших всякого рода песен, разделенных на нежные, любовные, простонародные, пастушеские, военные, патриотические, хороводные, святочные, подблюдные, свадебные, малороссийские, театральные, издевочные, выговорные, критические, веселые, печальные, плясовые и прочие…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});