Фракии и Малой Азии (напр., до Адрианополя включительно и вплоть до наших теперешних границ около Карса) должен лично принадлежать Государю Императору; т. е. вся эта Цареградская или Византийская область должна под каким-нибудь приличным названием состоять в так называемом
union personelle [личная уния]».
Был ли этот план исполним? Личные унии с Польшей или Финляндией добра России не принесли.
Мы можем спорить с провозглашенной Леонтьевым идеологией по частностям, но несомненно, что её центр составил одну из важнейших страниц в книге Русской Идеи.
1. Русское бесконечно важнее славизма, европеизма и т. д. Беречь надо именно русское начало, а не какую-то обобщающую нас с кем-то утопию.
2. Центр русского — это своеобычный культурно-цивилизационный тип. Та особость, которая делает нас иными относительно всего в жизни, мышлении, творчестве, государственном и военном строе.
3. Основа этого своеобычного типа — Православиевизантизм и Самодержавие, а, стало быть, историческая русская государственность. Без этих определяющих нас начал русская народность, конечно, теряется и сереет. Без созданного русскими всепространнейшего государства и укрепления за русскими числом и подвигами самой возвышенной из религиозных вер, наша историческая уникальность была бы слишком не уникальна.
4. Задача русской политики — укрепление этого своеобычая, воспитание в каждом сверху до низу этого особого строя. Это то, чем жертвовать нельзя и что должно противостоять всеобщему уравнению и всесмешению.
5. «Русские — главные представители православия во вселенной», — подчеркивает Леонтьев. А так как Православие — это истина, то русское во вселенной есть истинное, если только не отступает от Православия. И русскому человеку надлежит дать воплощать эту истинность во вселенной как можно полнее — и в культурном, и в политическом, и в жизненном смысле.
Мы не имеем ничего против вселенскости, поскольку вселенная это мы.
Но, на мой взгляд, ни в коем случае нельзя соглашаться с утверждениями, что Православие состоит в подавлении русской жизни, в непрерывном жертвовании ею ради каких-то мнимых высших требований, во что Леонтьев порой уклонялся (впрочем, не слишком сильно). Напротив, вселенское призвание русских к осуществлению истины только выиграет от максимального расцвета русской жизни, поскольку таковая жизнь в своём ядре является воплощением этой истины и осуществлением этого призвания.
Русская жизнь, осуществляясь, осуществляет в себе благодатный христианский идеал. Напротив, умаляясь, умаляется она до чего-то филистерского, чужеродного, одностороннего и пошлого. Поэтому расцвет русской своеобычной жизни — это расцвет истины, умаление же этой жизни, это умаление и проявленности этой истины.
В 1874 году К. Леонтьев возвращается в Россию, селится в своем калужском имении, и становится постоянным посетителем Оптиной Пýстыни, где его духовным руководителем становится старец преподобный Амвросий Оптинский, а идейным собеседником отец Климент (Зедергольм). Попытка Леонтьева поступить послушником в Николо-Угрешский монастырь не удается — братия была с ним слишком нечутка и груба.
Только в 1879 году он находит себе место. В его распоряжение ненадолго отдается газета «Варшавский дневник», которая усилиями Леонтьева быстро становится одним из ведущих консервативных изданий России. С 1880 года К. Леонтьев — сотрудник Московского цензурного комитета, куда ему помог устроиться его единомышленник, влиятельный чиновник Тертий Иванович Филиппов.
На посту цензора Леонтьев был строг, но справедлив, весьма остроумно пресекая попытки подрыва государства под видом борьбы с коррупцией (Как бы нам это сейчас пригодилось!). Вот как рассказывает Л. А. Тихомиров: «В повести какого-то либерального беллетриста, отданной на рассмотрение Леонтьева, одно из действующих лиц в разговоре с другим выражало сентенциозное замечание: „И генералы берут взятки“. Леонтьев подумал и вместо „генералы“ поставил „либералы“: „И либералы берут взятки“… Автор в ужасе прибегает к нему и начинает горячее объяснение. „Что же такого нецензурного находит он в этой фразе, и разве не случается, чтобы генералы брали взятки?“ — Леонтьев отвечает: „А разве не случается, что и либералы брали взятки?“ — „Но ведь у меня речь идет вовсе не о либералах, а о генералах“. — „А я, — отвечает цензор, — не могу разрешить таких нареканий на столь высокие чины“. Автор, и совершенно справедливо, начинает ему доказывать, что фраза в такой переделке делается совершенно бессмысленной, потому что никакого либерала в повести нет. Леонтьев стоит на своём. Сторговались, наконец, на том, что совсем выбросили злополучную фразу: не осталось ни генерала, ни либерала».
Царствование венценосного славянофила императора Александра III составляет в некотором смысле золотую осень жизни Константина Николаевича. Ошибаются те исследователи, которые говорят о его невостребованности, непонятости и одиночестве.
Выходят его литературные, критические и философскиполемические сочинения. К. Н. Леонтьев полемизирует с философом П. Е. Астафьевым о национализме, врагом которого всё больше становился, усматривая в нём тот же уравнительный общеевропейский дух «национал-демократии» в противоположность сословно-имперскому разнообразному общественному строению. Полемизирует он и с недавним другом Владимиром Соловьевым, начавшим страстно нападать на Средневековье и сближать христианство с прогрессивным гуманизмом.
В 1887 году пророчества Леонтьева о разочарованиях, которые ждут Россию на пути панславизма, воплотились в скандальный разрыв России и Болгарии. Книга Леонтьева «Восток, Россия и славянство» (1885–1886 гг.), включавшая в себя статью «Византизм и славянство», заранее истолковывала всё происшедшее, а потому удостоилась высочайшего одобрения императора Александра III.
«До тех пор не признаваемый, отрицаемый и более всего игнорируемый родной страной, он теперь почувствовал как будто некоторое признание. О нём там-сям заговорили, стали искать знакомства с ним. В сущности, таких людей было очень немного, но на Константина Николаевича, по сравнению с прежним, и это производило впечатление… Константин Николаевич имел вид патриарха этого маленького круга националистов. Это его утешало и окрыляло надеждами; он начинал думать, что в России есть ещё над чем работать, и планы работ начинали роиться в его голове. Вообще, ему дано было провести конец жизни в относительно светлом настроении. Он мог думать, что он не изгой в своей родине, а первая ласточка той весны, которая изукрасит своими свежими цветами Россию, совсем было посеревшую в пыли своего национального самоотречения псевдоевропеизма».
Идеи позднего Леонтьева были достаточно оригинальны и, временами, жутковаты, вроде надежд на то, что русский царь возглавит мировое движение к социализму и остановит на социалистической принудительной основе новое колоритное крепостничество, которое укрепит основания православия и своеобразия русской культуры.
Как мы знаем, пророчество отчасти сбылось. Не царь, но восточный деспот, который, возможно, в чём-то приглянулся бы Леонтьеву своим диким разбойничьим колоритом, но, в целом, соответствовал его типажу хама, взял неслыханную полноту власти в России. Он установил кровавое крепостничество, которое, однако, было направлено против Православия (взорванные церкви, перебитое почти полностью к 1939 г. каноническое духовенство) и против своеобразия русской культуры, подменяемой соцреализмом и агитпропом. Есть некоторые фантазии, о которых лучше даже не думать, чтобы они не стали явью.
На склоне жизни Леонтьев