Читать интересную книгу Укради у мертвого смерть - Валериан Скворцов

Задание, которым «нагрузили» Палавека, удивляло. Кхой, надевавший единственную сорочку для вылазок на другую сторону кордона, считался в районе Слоновых гор могущественнейшей фигурой. Он представлял «Отдел 870». Шифр, как вскоре разобрался Палавек, в официальных бу­магах обозначал центральное руководство в Пномпене. Кхою подчинялись «соансоки» — внутренняя служба без­опасности. Представитель «Отдела 870» никому не доверял и не был, как он говорил, «вправе перед лицом организации доверять кому-либо, пока еще только-только создается но­вый пролетариат страны и не вымерли предатели классовых интересов, добровольно предоставлявшие до торжества рево­люции свой труд классовым врагам».

— Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загряз­нением! — рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». — Каждый из новых подрастаю­щих пролетариев, сидящих в эту минуту перед тобой, вправе бросить тебе жгучее обвинение. Обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал добровольным подручным ка­питалистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что прихлебателем эксплуататоров...

Кхой постоянно испытывал нервную потребность гро­мить или критиковать, бороться за чистоту рядов. Кудрявый боец оказался прав: Палавек стал удобным найденышем, пришлым, без родственников и друзей, зависящим от Кхоя во всем. Ощущение всевластия было необходимо Кхою, словно наркотик. И тем не менее жизнь бывшего «желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно.

Воспитанники, наспех позавтракав, разбредались с рас­светом группами патрулировать границу, обеспечивать внешнее оцепление народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали, «соансокам» полагался самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво «Амарит» или виски «Мекхонг», достававшиеся с другой стороны гра­ницы. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у диких старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Разрешили же­ниться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть разма­хивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.

—   Палавек и Ритха, — провозгласил с легким презрением представитель «Отдела 870», — объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!

Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специ­альной хибаре, украшенной портретом «вождя». Палавек жа­лел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одоб­рил, что ребенка у них не ожидается:

—     Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизио­нистами — такова установка. Практика ее подтверждает. И это справедливо...

Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся — этим исчерпы­вались этические правила Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят восемь, родом он был из Пномпеня, отца не помнил, хотя и предполагал, что в жилах предков текла кровь выходцев из китайской провинции Гуаньчжоу, поскольку мать несколько раз отказывала сватавшимся кхмерам. В пятидесятых годах Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела глухого района Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прой­денный путь, считал счастливым. Затягиваясь поглубже си­гаретой, рассуждал:

—    Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь к счастью. Но что же это такое — счастье? В молодости с особенным нетерпением добиваешься его. В старости с трудом понима­ешь его у других... В одном стихотворении я читал, что сча­стье — дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, твое имя на дипломе...

Разглагольствовал иной, непривычный Кхой. Виски раз­мягчало лицо. Оно серело. Рытвины бороздили щеки, делав­шиеся тестообразными. На мешках под глазами обознача­лись морщины, идущие вниз.

—      Неподалеку от аэропорта Почентонг близ Пномпеня стояла старинная кумирня «пяти даосских божеств»... Рядом простирался большой пруд, красиво обрамленный ивами. Там же огородили бордюром ключ, бивший из земли. Отту­да брали питьевую воду. Однажды лавочник, старик, сидел возле ключа, похлопывал себя по животу и обмахивался ве­ером. Пришел другой старик, носильщик с корзиной. Лицо покрывал пот... Схватил ведро и жадно напился. Потом ска­зал: «Какая свежая и холодная!» Лавочник удивился: «Холод­ная?» «Тебе не понять», — ответил бедняк... Я подслушал раз­говор нечаянно. Он стал моей первой политграмотой... Для таких, как я, счастье означало три вещи — вытянуть ноги, почесаться и рыгнуть от сытости. Для богатых оно заключа­лось в ароматах, изысканной пище и любовании женщина­ми, соблазнительно расчесывающими волосы...

—  А что ты, командир Кхой, думаешь о богатстве? Оно-то дает счастье?

—     Близ Баттамбанга, еще до победы, в освобожденной зоне оказался у нас в отряде студент. Настоящий, из универ­ситета. Сам пришел. Родители его считались состоятельны­ми и большую часть года пребывали в Париже. Звали его к себе. Но парень предпочитал тяжелую работу на рисовом поле.. Она давала ему большее удовлетворение, чем комфор­табельное сибаритство... Когда он появился у нас, был хилым и нерасторопным. Позже окреп, стал хватким... Чтобы при­влечь средства для покупки оружия и продовольствия, мы приглашали в те годы иностранных гостей. Разрешили при­ехать родителям студента. Они проливали слезы, увидев его грязным, по колени в трясине на рисовом чеке... Так и не увидели его чистого сердца. Увезли парня в дорогую гости­ницу в Баттамбанге. Сказали ему: «Если не возвратишься в освобожденную зону, купим тебе виллу в Пномпене, Гонкон­ге, где пожелаешь, машину, подыщем жену и оставим день­ги, на проценты от которых заживешь безбедно». Молодой человек сказал, что даст ответ через неделю... Он пробрался в зону, пришел ко мне. Я как раз кормил свиней нашей части. Я сказал: «Посмотри на них. Они жрут и спят. Спят и жрут». Парень вернулся в город, дал ответ родителям: «Я человек, а не свинья».

Имелись и другие воспоминания. Но все они относились к далекому прошлому.

—     Когда я в первый раз попал в тюрьму, — рассказывал Кхой, — мне едва исполнилось восемнадцать. Ты думаешь, я не боялся? Но в одной камере оказался со мной слесарь из пномпеньского депо. Он сказал мне: «Не бойся. Если у тебя твердое сердце, ты не почувствуешь боли даже под самой страшной пыткой». Он успокоил меня и научил играть в китайские шахматы... Вскоре его вызвали на казнь. Он отдал мне свою алюминиевую миску, а другому товарищу — про­тивомоскитную сетку... Ни у кого на глазах не появилось слез. Он только сказал: «Прощайте», и его увели... А в боях весной семьдесят пятого, когда мы наступали на Пномпень, мое подразделение попало под шквальный огонь. Один из наших выдвинулся далеко вперед с пулеметом, заставил за­молчать вражеский пулемет, но и его сразила граната... Дру­гой повторил его подвиг. Не было ни печали, ни слов.». По­чему же я плачу сейчас?

Плакать Кхой не считал зазорным. Именно поэтому Палавек думал, что он больше китаец, чем кхмер. Ребятишек из «соансоков» в такие минуты Кхой невоздержанно упрекал в том, что они только и помышляют перебраться в город, пре­даться удобствам, пригреться под боком богатых женщин.

— Помните, что лес и деревня должны окружить и раство­рить города. Только человек, живущий в мире с самим собой, может быть счастливее обладателя материальных благ...

Сам Кхой в таком мире не жил. «Амарит» и «Мекхонг» потреблялись втайне. Да и счастье в практическом смысле понималось неоднозначно. Быть борцом и уничтожать вра­гов в молодости, наслаждаться плодами победы и добытым благополучием в преклонных летах... Кхой не желал говорить о жизни рядовых бойцов, питавшихся рыбьей похлебкой и получавших только пальмовый самогон. С болезненным ин­тересом собирал сведения об имуществе соратников, также относился к дипломам об образовании, к направлениям на учебу. Перемещения в должности известного ему человека вызывали длинные рассуждения и предположения. У меня нет, так пусть и ни у кого не будет, всем не хватает, пусть у всех будет одинаково понемногу—такой вырисовывалась из долгих и путаных Кхоевских рассуждений философия рас­пределения благ.

Представитель «Отдела 870» при внешней замкнутости, суровости и сдержанности оказался чувствительным к лю­бому вниманию к его личности, падок на лесть. Он был циничен и сентиментален, замкнут и доверчив. С ним не мог сговориться честный боец из отряда, но мог сделать все, что угодно, ловкий пройдоха. Палавек, насмотревшийся и в ар­мии сержантов, и по бангкокским ночным заведениям тако­го сорта людей, пускал в ход примитивное актерство, и оно срабатывало. Начальник обладал способностью сделаться сегодня до остервенения подозрительным, а на следующий день утратить какие бы то ни было признаки обыденной осторожности.