Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

— Я знаю место, где хоронили умерших лагерников. Если вы хотите и у вас есть силы, можем сходить.

— Нет, нет ни сил, ни желания… — говорит Аракси.

— А вы как попали в лагерь? — спрашиваю я, не пытаясь скрыть неприязнь.

Он отвечает на мой вопрос вопросом:

— Вашего отца звали Моис Коэн? Его подпольное имя «Миша»? А ваша мать Рената. Рената Алкалай.

— Да. Именно так.

— Ваши родители отвечали за каналы снабжения партизан одеждой и питанием. Они сбежали в лес ночью, перед тем, как…

— Перед чем?

Прокурор смотрит на меня в упор, голос его звучит ровно и безучастно.

— Я был военным прокурором. Согласно послевоенной терминологии, «фашистским прокурором». Но я не был фашистом, просто делал свое дело. Я всегда соблюдал Закон. Так вот, я потребовал смертного приговора для двух солдат, которые украли из казармы целый грузовик муки. Во время следствия их сильно били — военные из РО-2. Так назывался разведывательный отдел, который занимался вопросами подрывной деятельности в армии. Это были не люди, а звери, те из РО-2. Но солдаты, несмотря на пытки, так и не сознались, кому предназначалась мука. При разгроме партизанской бригады в январе 1944, когда погибли и ваши родители… Мне думается, 17 января…

— Вы отлично осведомлены.

Бывший прокурор пожимает плечами.

— Я же работал в системе. И поплатился за это. Так вот, при разгроме в землянке нашли пустые мучные мешки из военного резерва, но никто не мог доказать, что это — те самые мешки, украденные из казармы. Я не исключаю, что акция, связанная с так называемым «Мучным заговором», каким-то образом касалась и ваших родителей, не знаю. Во всяком случае, в отношении двух осужденных солдат моя совесть чиста — я приговорил их к пятнадцати годам тюрьмы. Кража есть кража, а законы военного времени суровы.

Муж Аракси, до сих пор не принимавший участия в разговоре, скептически качает головой.

— Неужели вас никогда не интересовали мотивы действия?

— Солдаты спасли свои жизни, не признав истинных мотивов. А так, зависит от точки зрения. Кража вообще подсудна, а в те годы украсть муку для партизан означало расстрел. Согласно другому моральному кодексу, кража муки для голодающих партизан — это подвиг. Но украсть, чтобы накормить своего голодного, страдающего в лагере Куциян сына — преступление. Все зависит от точки зрения!

Подперев рукой подбородок, Аракси изучает меня так, словно никогда прежде не видела.

— Иными словами, — медленно произносит она, — твои родители погибли в борьбе против класса моего отца. Если использовать их терминологию. А мой отец был уничтожен партией твоих родителей.

— Возможна и такая точка зрения, — подытоживает черный прокурор.

— Да, — соглашаюсь я. — Если допустить, что эта терминология дает исчерпывающее определение всей сложности и неоднозначности эпохи.

— Ладно. Да будет мир! — говорит Аракси.

Я поднимаю свой бокал, делаю глоток и ловлю на себе испытующий взгляд мужа Аракси.

Бывший прокурор в свою очередь внимательно рассматривает каждого из нас, словно обдумывает статью закона, по которой мы должны быть осуждены. Тонкая насмешка в его глазах говорит о том, что он отлично смог разобраться не только в проблеме пропавшей муки, но и в казусе, касающемся меня, Аракси и ее супруга.

44

Все это Аракси рассказала мне после того как прокурор ушел, сдержанно попрощавшись с хозяевами и поблагодарив их за ужин, а мне сказав «Шалом». В последнее время вошла в моду эта манера кокетничать на иврите. Может, люди решили, что таким образом выражают симпатию моему племени или отмежевываются от тех, кто причинил ему неописуемые страдания? Лично меня это раздражает. Мне кажется, что подобные акты солидарности, столь запоздалые на сей день, были нужны в другое время и были бы уместней в другой форме. Потому что среди тех, кто сейчас говорит тебе «Шалом», были и кричавшие некогда «Хайль». Или равнодушно молчавшие, когда другие кричали.

Но это так, к слову. Так вот что рассказала мне Аракси, а ее супруг в это время молча внимательно слушал ее повествование.

Снова попытаюсь передать ее рассказ так, как я его понял и увидел своим внутренним взором. Иными словами, уповая только на собственную интуицию, подобно тем прилежным ученым, которые, руководствуясь только логикой, десятилетиями стараются собрать в единый текст остаточные куски свитков, найденных в пещерах Кумрана близ Мертвого моря. Все паузы, недомолвки и те невысказанные части целого, которые Аракси, в силу понятных причин, утаила, я — сознаюсь в этом! — заполню собственными домыслами. Возможно, некоторые подробности не были в точности такими, какими я их описываю, но я готов рискнуть, будучи глубоко убежденым в том, что, в худшем случае, все было почти так!

… На первом уроке директор сельской школы неожиданно сообщил, что из-за какой-то районной учительской конференции или чего-то подобного у школьников будет три дня каникул. И ученики, как шумная стая птиц, разбежались по домам.

Аракси вернулась в село Бели-Извор на несколько часов раньше обычного и, в желании преподнести маме сюрприз, тихонько прошмыгнула к открытому окошку цокольного этажа. Это была их единственная комната, служившая одновременно кухней и спальней. Ее окна выходили на север, на волнующееся поле, за которым, где-то далеко в серо-голубоватой мгле, протекал Дунай. Нечто подобное мы когда-то уже делали, когда взобравшись на крышу сарая, подслушивали разговор между мадам Вартанян и нашим учителем Стойчевым.

Видимо случайность обладает свойством повторяться, потому что Аракси увидела в комнате не кого-либо, а учителя Стойчева! Она готова была, подпрыгнув от радости, броситься ему на шею, ибо в ее глазах он был посланцем тех, других, далеких и любимых миров. Однако подслушанный разговор удержал ее, кроме того, инстинктивно она почувствовала, что сейчас ей там не место.

Учитель стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Очевидно, он только недавно вошел.

— Надеюсь, я вам не помешал… — пробормотал он.

— Не волнуйтесь, — несколько сухо ответила мать Аракси. — Нас часто беспокоят всевозможными проверками, несмотря на протесты уполномоченного председателя. Он очень хороший человек, но пасует перед глупостью. Из окружного центра приезжали проверять, не покинули ли мы самовольно село, не посещают ли нас незнакомые люди, не прячем ли у себя под кроватью танки… Пожалуйста, присаживайтесь.

— Можно мне закурить?

— Конечно. Чем обязана вашему визиту?

Стойчев помолчал, что-то подобное происходило и тогда, когда он крутил в розетке в форме раковины инжир. Сейчас инжира не было.

— Я думал, что вы давно во Франции… — с трудом выдавил он. — Даже… может, это смешно, но я даже ждал какой-нибудь весточки от вас, от Аракси… Потом случайно узнал о том, что случилось…

— Почему же случайно? — она продолжала говорить с плохо скрываемой враждебностью. — Вы, партийцы, как я полагаю, знаете о таких вещах, о которых мы, простые смертные, даже не подозреваем…

Стойчев посмотрел на нее с удивлением:

— Вы так думаете? Вы действительно думаете, что нас информируют обо всех действиях, которые предпринимаются в других местах и другими инстанциями? Кстати, где Аракси, мне хотелось бы ее повидать.

— Она в школе. В соседней деревне. Вернется к вечеру.

— Если вы не возражаете, я ее дождусь.

— Конечно, она очень обрадуется. Ведь мы видим не так уж много людей.

— Вы получаете вести от супруга?

— Редко. Иногда он присылает записку с кем-нибудь, кого освободили. Говорят, лагеря будут закрывать. Вы что-нибудь об этом знаете?

Он снова поднял на нее взгляд, в котором читалось грустное недоумение.

Мари Вартанян сказала:

— Не обижайтесь. Ведь мы считаем, что вы… там… знаете больше нас, решаете наши судьбы. Даже уполномоченный Сотир Димов, который прятал партизан, сам был партизаном, у которого погибла вся семья, даже он тоже ничего не знает. Как же так?

— А почему вы считаете, что я могу знать больше? Я сам ничего не понимаю, не могу объяснить себе, какими мотивами они руководствовались… действительно, не понимаю…

— Очевидно, есть вещи, которые нам не дано понять. Они выходят за рамки нормальной человеческой логики.

— Но почему с вами так поступили? Именно с вами? Должно же быть какое-то объяснение.

— Может быть, такое объяснение есть, но мне оно неведомо. А вы не знаете?

Учитель не ответил.

Она долго молчала, прежде чем решилась сказать:

— Признаться, иногда мне кажется, что этой счастливой, здоровой сельской жизнью мы обязаны вам. Я имею в виду лично вас. Персонально. Пламенного коммуниста и народного учителя! Ведь для вас дело превыше всего, не так ли? Люди, отдельные личности, не имеют значения. Или я ошибаюсь? Чувства, связи, знакомства — все это предрассудки… Я запомнила наш разговор: вы точно знаете число заболевших туберкулезом девушек в табачных складах. И сколько хлеба можно было купить на дневной заработок. Но и их судьбы для вас ничего не значат. Я убеждена, что отдельные, конкретные судьбы вас вообще не интересуют. Для вас это всего-навсего статистика, цифры, призванные укреплять в обществе убеждение, что только вы правы. И если надо, вызывать у людей недовольство. Сейчас, когда вы меня увидели в этом Богом забытом селе, вы удовлетворены, господин Стойчев? Вы отомстили за тех туберкулезных девушек?