меня был один момент, когда я почувствовал, что мы не все за Советскую власть. Я обратился к некоторым фамилиям, которые еще до 1917 г. уже были известными фамилиями. И когда я к этим художникам обратился, они сказали, что теперь они не художники, а просто мужички, крестьяне, и никакого отношения к этому не имеют. Я об этом вспомнил потому, что не так легко начиналось становление изобразительного искусства в первые годы после революции.
Потом вдруг оказалось, что все признали Советскую власть, когда ее уже почти весь мир признал, и они пришли со своим искусством, так сказать, в кабинеты Наркомпроса и т. д. Это было в 1918 г.
Но я хочу вспомнить и 1938 г. Я тогда вел работу, и сейчас продолжаю работу, со студентами. Так вот, мне хочется вспомнить это, потому что у меня был большой выпуск студентов, которые старались и хотели быть монументалистами, хотели расписывать наши великолепные здания. Это тоже еще тогда была мечта, но они мечтали, потому что тогда уже были пробы и поиски по строительству Дворца Советов, по целому ряду новых сооружений в Советском Союзе. И вот эти ребята организовали мастерскую, трудились, но наступила война, и я этих своих духовных питомцев почти всех потерял, они пошли все на фронт и все были убиты. Это была большая для меня трагедия, но я хочу сказать об этом потому, что я не отделяю творчество от духовной жизни человека, от его советской жизни, тогда как многие неизвестно куда ехали, вплоть до Фрунзе, а целый ряд ребят просто погибли. Мы потеряли, может быть, больших художников, которые, к сожалению, сейчас не сидят здесь. Это был 1938 г.
Искусство — сложная вещь. Если бы это было простое дело, то, вероятно, тогда было бы все ясно, как Александр Герасимов говорил: мы через три года сделаем пять человек репиных, десять суриковых и т. д. Это не выходит по той простой причине, что не Александр Герасимов может сделать десять репиных, а эти десять репиных может сделать общество. Больше того, новое советское общество может сделать, и я уверен, что эти художники будут и уже есть.
Мы очень скромные, но это наше свойство. Мы очень к себе критически относимся и в то же время все время скромничаем в том смысле, что мы в восторге от всего того, что находится там где-то за Эльбой, и совершенно пренебрежительно относимся к тому, что существует в нашей советской действительности. Конечно, искусство, опять же говорю, сложная проблема и для художника и для общества. Позвольте мне маленькое отступление на одну минуту. Вот был период лично со мною, когда я со всем своим желанием в 1942 г. написал одну картину — „Сбитый немецкий ас“. Картина всем понятная, картина всем ясная, но оказалось на какой-то период, что это формалистическая картина, и оказалось так, что она была оценена в рубль. Это такая бухгалтерская форма: списать остаток и написать его стоимостью в рубль. Так мою картинку списали в рубль. Потом, уже в 1960 г. на моей выставке закупочная комиссия (а у нас она богатая, у нас действительно достаточно денег, чтобы покупать картины, и наши художники замечательно живут) решила вдруг, что эта картина должна быть куплена нашим фондом: Саша, мы у тебя эту картину купим за 45 тыс. руб. (Оживление в зале.) Я говорю: это черт знает что — за рубль и 45 тыс. руб. Я говорю, что она была куплена за 7 тысяч рублей. Это во время войны были большие деньги, и я был вполне доволен. Я говорю: благодарю вас за то, что вы предложили мне. Мне понравилось, что моя картинка в рубль стала стоить 45 тыс. руб. Я почему это говорю? Хочу сказать это потому, что в нашем обществе все-таки еще существуют какие-то моменты, к которым надо немножко присмотреться. Я против групповщины, я за то, чтобы художники были по-настоящему советские люди. Вот о чем я хочу сказать, что иногда вдруг получается, что мы начинаем, — ну, как вам сказать, — вдруг начинаем не признавать то, что уже признано. И поэтому, товарищи, я думаю, и я прав, конечно, что вот эта мура и вот та мура, которая там стоит, — кстати сказать, в Париже в прошлом году я видел выставку художника Мура — это тоже примерно такое, только очень больших размеров, — я против этого. Я считаю, что это никому не нужно. Это никуда не идет, что, в сущности говоря, это стыдно, когда среди нас есть люди, которые на советский хлеб делают такие штуки.
ГОЛОСА. Правильно. (Аплодисменты.)
ДЕЙНЕКА. Я протестую против этого. Мы здесь собрались для того, чтобы было наше советское большое искусство, а я уже сказал, что мы о нем мало говорим. Поэтому вот, товарищи руководители партии и правительства, я к вам обращаюсь с двумя просьбами. Я думаю, что мы немножко мало показываем наше советское искусство. Мы уважаем Третьяковскую галерею, это был прогрессивный купец, который создал замечательную галерею на деньги народа, а не на свои деньги. И очень хорошо, что это есть. Но хотелось бы, чтобы была галерея советского искусства. (Аплодисменты.)
Чтобы была настоящая большая величественная галерея, а сейчас масса картин, хороших картин, по-настоящему хороших находится в запасниках. Ведь это же безобразие. Мы вот таскаем эту муру и сюда и еще куда-то, а в запасниках у нас настоящих советских картин сотни лежат, потому что их некуда выставить. (Аплодисменты.) Я немножко, как говорится, взволнован, потому что я действительно люблю советский народ, советскую культуру, советскую Родину и советское искусство. Вот поэтому, товарищи, я думаю, что мы сделаем очень хорошо, если здесь решим построить, ну, как сказать, вот таких двадцать залов: очень красивые люстры, стекла такие. В конце концов, черт возьми, так почему для народа не создать такую настоящую галерею советского искусства. И еще один вопрос, который меня очень заинтересовал. Я хочу еще об одном вопросе сказать. Это очень важный вопрос, это вопрос, связанный с молодежью. Я думаю, что мы будем не правы, если мы будем с молодежью разговаривать только вот так: бить по голове, это нельзя, это нельзя, это не то, это не то. Молодежь — это наше будущее, это те, которые будут строить коммунизм. И я уверен, что молодежь эта будет строить коммунизм, что она не вся… подгнившая. (Оживление, смех.) Она здоровая, а потому я и хочу сказать, что я за здоровое