Батюшка стоял с хозяином дома, Александром Даниловичем Меньшиковым. Тот улыбнулся ей, как знакомой, и потрепал за кончики пальцев, когда Мария подошла после очередного танца. Но она даже сказать ничего не успела – опять пригласили. Александр Данилович милостиво кивнул и, глядя ей вслед, наклонился к Борису Алексеевичу:
– Прямо фурор наделала прелестница твоя. Как молодёжь-то вкруг неё вьётся! Уж мамаши забеспокоились, как бы не увела всех женихов сия прелестница.
– Напрасное беспокойство, Александр Данилыч. У Маши свой жених есть.
– Уже! Кому ж такое счастье?
– За Куракина отдаём. Родство хорошее.
– Что ж ты молчал! Отметить надо! Эй, бокалы сюда…
– Постой, светлейший, постой. Вот государь приедет и объявим. Да устроим на той неделе помолвку, ну, вроде как сговор по новой моде.
– О, вот и Куракин пожаловал. Счас мы его спросим… Ишь, и не глядит – сразу к своей любезной. И то сказать, хороша, от такой немудрено белый свет забыть.
Князь Куракин, едва войдя в залу, увидел Машу Голицыну. Она танцевала в первой паре и, казалось, притягивала всеобщие взоры – то восхищённые, то завистливые. Она была не просто красива, в тонком очерке высоких бровей, нежном изгибе шеи, отведенных назад плечах чудилось что-то неземное, какая-то тайная сила.
Увидев склонившегося в поклоне князя, Мария обрадовалась ему, как знакомому. Куракину же её улыбка показалась знаком райского блаженства.
Ей нравилось, как он вёл танец – спокойно, чуть небрежно уверенной рукой направлял свою даму. Ему хотелось довериться.
После танца перешли в другую залу, где были столы с закусками, и сели у окна на Неву. Борис Иваныч спрашивал о жизни в Никольском, о том, где она выучилась по-голландски. Потом стал рассказывать об Амстердаме, Гааге, о голландских каналах и тюльпанах, тамошних обычаях. Многое из этого Мария уже знала от мейнхеера Кольпа, но не встревала, вежливо слушала.
Вдруг все зашевелились, пронеслось:
– Государь приехал.
Мария с Куракиным тоже пошли в главную залу. Пётр был уже там, весёлый, с торчащими усами над широкой улыбкой. Рядом с ним стоял царевич. Мария не смогла скрыть удивлённого возгласа и, чтобы объяснить его, спросила:
– Борис Иваныч, а что это за дама рядом с царём?
Она указала на черноволосую коренастую женщину в роскошном платье алого бархату, с улыбкой слушающую склонившегося к ней Меньшикова.
– Эту даму, княжна, надлежит называть Екатериной Алексеевной и быть с ней попочтительней. Более же, ввиду вашей невинности, ничего сказать не могу.
Мария внутренне усмехнулась. Что ж, значит, она не невинна, если знает, кто такая Екатерина царю Петру. Подумаешь, у всех европейских государей есть метрессы, а чем наш хуже. Екатерина ей понравилась – чем-то на невестку Наталью похожа. Может, смешинкой в карих глазах и румяным круглым лицом?
Куракин между тем подал ей руку.
– Мария Борисовна, надобно подойти, поприветствовать его величество.
Но только они начали пробираться через толпу, умолкнувшая было музыка вновь грянула сверху. И Пётр, подхватив свою роскошную подругу, пошёл в первой паре. А прямо к ним быстро подходил через расступавшуюся толпу царевич. Подошёл, поклонился сначала князю, затем Марии, прося на танец.
Она так удивилась, что чуть не забыла, с какой ноги начинать. Думала, Алексею стыдно за лесное происшествие, что он и глаз ей не покажет, а он вишь…
Танец меж тем шёл своим чередом. И когда Марии с Алексеем пришлось стать против царя и Екатерины, Пётр с любопытством оглядел её, а Екатерина ласково улыбнулась. Мария с готовностью улыбнулась в ответ и подумала, что Петру с ней, наверное, так же хорошо, как брату Василию с Наташей.
На царевича Мария не смотрела, неловко было. Старалась меньше касаться его потной руки. Музыка смолкла, но он не повёл её к отцу и подлетевшему кавалеру не дал пригласить, а дождался с ней следующего контрданса. Тут только Мария глянула ему в лицо – шалые, будто пьяные глаза, и весь вид отчаянный и трусливый. Ей даже жаль его стало – видать, с отцом опять неладно. Все знали, что царь не любит первенца.
Другие кавалеры во время танца разговорами её занимали, а царевич молчал, только всё крепче сжимал её руку. Казалось княжне Голицыной, что опоры ищет в её маленькой руке наследник Российского престола. Захотелось подбодрить его, успокоить. Улыбнулась ему дружелюбно и завела разговор. О чём – сама не помнила. О погоде петербургской, о позициях танцевальных, о Голландии, ещё о чём-то. И добилась своего – разгладились напряжённые складки на лбу царевича, разомкнулись губы, сказал что-то.
Теперь уже с прежним удовольствием выступала Мария по вощёному паркету, улыбалась и своему кавалеру, и парам, кланявшимся навстречу. Ей в ответ тоже улыбались – по-разному. Все глаза были прикованы к этой незнакомой боярышне с гордой осанкой и яркими синими глазами, которую выбрал царевич, да и не отходит от неё который танец, и глаз с неё не сводит.
Вдруг в очередном перерыве между музыкой около них появился Василий. Торопливо извинился и потащил Марию через толпу. Чуть ли не бегом вывел на лестницу, накинул на неё шубу – и к саням.
На крыльце Мария заупрямилась:
– Да в чём дело, скажи наконец.
– После, сестрёнка, после. Давай-ка домой. Вот Саша тебя отвезёт.
Мария обернулась – к ним шёл Александр.
– А как, почему…
– Садись, садись.
Василий уже подхватил её на руки, как ребёнка, и посадил в карету.
– Давай, Саша, как довезёшь, сразу ворочайся.
И побежал назад, перепрыгивая лужи, стараясь не замарать нарядных башмаков.
Марии было жаль так внезапно окончившегося веселья, и разбирало любопытство: что означает сие поспешное бегство. И Саша…
Она повернулась к нему с улыбкой.
– Саша, ты там был? Я тебя не видала.
Ой, какое холодное лицо у него, глаза совсем чужие.
– Был, Мария Борисовна, я позже вас приехал, с государём.
Какой голос у него неласковый. Мария проглотила откуда-то взявшийся комок в горле и попыталась сказать весело, но голос получился хриплым и дрожащим.
– Ты видел, как я танцую? Меня Наташа учила.
– Видел, Мария Борисовна. Отменно танцуете.
Господи, ещё хуже. Почему он такой, что случилось? Марии вдруг стало зябко. Молчание было нестерпимо тягостным.
– Ты сердит на меня за что-то? За что, скажи.
– Не за что мне на вас сердиться. Это вы меня простите, что без должного почтения к вам обращался.
Его глаза горели, губы сжаты так, что стали белыми.
Мария глядела на него в оцепенении, ничего не понимая. Он, видно увидев что-то в её лице, горько проговорил:
– Скоро вы княгиней Куракиной будете… Простите мне дерзостные мечтания, виноват.