Читать интересную книгу Стихи - Владимир Набоков

«Когда я по лестнице алмазной...»

Когда я по лестнице алмазнойподнимусь из жизни на райский порог,за плечом, к дубинке легко привязан,будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,медную плешь Петра у ворот.Он заметит: я что-то принес с собою —и остановит, не отопрет.

«Апостол, скажу я, пропусти мя!..»Перед ним развяжу я узел свой:два-три заката, женское имяи темная горсточка земли родной…

Он поводит строго бровью седою,но на ладони каждый изгибпахнет еще гефсиманской росоюи чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грустиприду я, зная, что, звякнув ключом,он улыбнется и меня пропустит,в рай пропустит с моим узелком.

21. 4. 23.

«В часы трудов счастливых и угрюмых…»

В часы трудов счастливых и угрюмыхмоя благая слушает тоска,как долгой ночью в исполинских думахворочаются в небе облака.

Ударит и скользнет Господь по лире,здесь отзвук — свет еще одной зари…Здесь все творит в сладчайшем этом миреи от меня все требует: твори.

Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,когда ты серебришься пред грозой,и муравьиный вижу я Акрополь,когда гляжу на хвойный холм живой.

Поет вода, молясь легко и звонко,и мотыльковых маленьких мадоннзакат в росинки вписывает тонкопод светлый рассыпающийся звон.

Так как же мне, в часы нагие ночитомясь в себе, о, как же не творить,когда весь мир, весь мир упрямый хочетсо мной дышать, гореть и говорить?

28. 4. 23.

«О, как ты рвешься в путь крылатый…»

О, как ты рвешься в путь крылатый,безумная душа моя,из самой солнечной палатыв больнице светлой бытия!

И бредя о крутом полете,как топчешься, как бьешься тыв горячечной рубашке плоти,в тоске телесной тесноты!

Иль, тихая, в безумье тонкомгудишь-звенишь сама с собой,вообразив себя ребенком,сосною, соловьем, совой.

Поверь же соловьям и совам,терпи, самообман любя, —смерть громыхнет тугим засовоми в вечность выпустит тебя.

2. 5. 23.

«Я странствую… Но как забыть? Свистящий…»

Я странствую… Но как забыть? Свистящий    рвал ветер твой платок, дышал прибой,дышала ты… на гальке шелестящей    прощался я с отчизной и тобой.

Мотало ялик. Полоса тумана    луну пересекала пополам,вздымалось море отгулом органа,    стекало по заплаканным скалам.

И ты на небывалое изгнанье    благословляла жалобно меня,и снилось мне, что ночь твое дыханье,    что ты умрешь при мановенье дня.

И клялся я, что вечно и повсюду,    на всех распутьях мировой глуши,о, как беречь, как праздновать я буду    гнев и любовь — бессонницу души.

И море встало. Холодом и дымом    отхлынул берег, весь тобой звеня.Я странствую… На берегу родимом    ты, верная, еще не ждешь меня.

Берлин, май 1923 г.

«Нет, бытие — не зыбкая загадка…»

Нет, бытие — не зыбкая загадка!Подлунный дол и ясен, и росист.Мы — гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.

6. 5. 23.

ВСТРЕЧА

«И странной близостью закованный…»

А. Блок

Тоска, и тайна, и услада…Как бы из зыбкой чернотымедлительного маскарадана смутный мост явилась ты.

И ночь текла, и плыли молчав ее атласные струитой черной маски профиль волчийи губы нежные твои.

И под кашатаны, вдоль канала,прошла ты, искоса маня;и что душа в тебе узнала,чем волновала ты меня?

Иль в нежности твоей минутной,в минутном повороте плечпереживал я очерк смутныйдругих — неповторимых — встреч?

И романтическая жалостьтебя, быть может, привелапонять, какая задрожаластихи пронзившая стрела?

Я ничего не знаю. Страннотрепещет стих, и в нем — стрела…Быть может необманной, жданнойты, безымянная, была?

Но недоплаканная горестьнаш замутила звездный час.Вернулась в ночь двойная прорезьтвоих — непросиявших — глаз…

Надолго ли? Навек? Далечеброжу и вслушиваюсь яв движенье звезд над нашей встречей…И если ты — судьба моя…

Тоска, и тайна, и услада,и словно дальняя мольба…Еще душе скитаться надо.Но если ты — моя судьба…

1923 г.

ПЕСНЯ

Верь: вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга                 ночная фелюга.

Песня спасет нас.                Проулками в горушел я, в тяжелую шел темноту,чуждый всему, и крутому узоручерных платанов, и дальнему споруволн, и кабацким шарманкам в порту.

Ветер прошел по листам искривленным,ветер, мой пьяный и горестный брат,и вдруг затих под окном озаренным:ночь, ночь — и янтарный квадрат.

Кто-то была та, чей голос горящийрусскою песней гремел за окном?В сумраке видел я отблеск горящий,слушал ее под поющим окном.

Как распевала она! Проплывалосердце ее в лучезарных струях,как тосковала,              как распевала,молясь былому в чужих краях,о полнолунье небывалом,о небывалых соловьях.

И в темноте пылали звуки,— рыдающая даль любви,даль — и цыганские разлуки,ночь, ночь — и в роще соловьи.

Но проносился ветер с морядыханьем соли и вина,и гармонического горяспадала жаркая волна.Касался грубо ветер с моряглициний вдоль ее окна,и вновь, как бы в блаженстве горя,пылала звуками она…О чем? О лепестке завялом,о горестной своей красе,о полнолунье небывалом,о небывалом —               ветер! Вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юга ночная фелюга…  Все.

1923 г.

ПРОВАНС

1.

Как жадно затая дыханье,склоня колена и плеча,напьюсь я хладного сверканьяиз придорожного ключа.

И, запыленный и счастливый,лениво развяжу в тениевангелической оливысандалий узкие ремни.

Под той оливой, при дороге,бродячей радуясь судьбе,без удивленья, без тревоги,быть может, вспомню о тебе.

И пеньем дум моих влекома,в лазури лиловатой дня,в знакомом платье незнакома,пройдешь ты, не узнав меня.

2.

Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.

Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранитьлегко звенящий бисер занавески:поет портной, вытягивая нить.

И женщина у круглого фонтанапоет, полощет синее белье,и пятнами ложится тень платанана камни, на корзину, на нее.

Как хорошо в звенящем мире этомскользить плечом вдоль меловых оград,быть русским заблудившимся поэтомсредь лепета латинского цикад!

Сольес-Пон, 1923 г.

«Зовешь, — а в деревце гранатовом совенок…»