Тая в глазах ужас и страх, смотрели они на него, так, как смотрят на победителей: Как благодарен был он в этот миг, тем, с кем ел кашу и пил вино!
Немцы стояли шагах в двадцати. Мирка чувствовал давящий взгляд нашего офицера. Пристально, исподлобья, смотрел он на немцев и Мирку, и, щуря глаз, курил папиросу.
— Антонов, — сказал он, — дай Мирке ствол!
Антонов вложил в руки Мирки винтовку.
— Там семь патронов, — сказал офицер, — тебе хватит.
Мирка видел, как побледнели немцы, понимая, что он должен их убивать. И он, не меньше, чем те, побледнел: приходило сознание — именно он должен их убивать!
— Ну, — как во сне, как из-за угла, слышал он голос, — это враги твои! Что же ты, Мирка?
А не увидел врага Мирка перед собой… Офицера, в которого плюнул Игорь Миронович; солдата, который стрелял в спину Витьке и улыбался; оберста, приказавшего выбрать русского или Юдку; коменданта, который смеялся над тем, как расстреливали НКВДиста — их бы увидеть!
Он попытался взглянуть офицеру в глаза. А тот и не старался их отвести, но взгляд сощуренных глаз его был настолько холоден, что у Мирки похолодело в висках. Это был взгляд сильного человека: далеко не такой, как у Der Alterena, прячущего в ладони золото.
Взгляды всех, перед кем сейчас Мирка был, — плавили и сверлили его…
В струны, до звона тугие, до их надрыва, стянулись нервы. Как в кино, обрывалась лента: мелькнули безликие лица узников, и лица те, по другую сторону. Комендант — хохочущий НКВДисту в лицо; беглец — победивший, и обреченный, там, за колючей проволокой. В небо смотревший, перед расстрелом... Мелькали кадры оборванной ленты, голова шла у Мирки кругом…
Он поднимал винтовку. «Лучше бы автомат, — сожалел он, — чтобы всех сразу!». Но была винтовка, и убивать надо был по одному. Они были, наверное, слишком близко — пули отбрасывали их далеко назад, навзничь. Как от ударов молотом в грудь…
Еще слышались хрипы в телах, распластанных по земле; Мирка видел агонию.
— Ну, вот, — сказал офицер, — это дело другое, Мирка! Считается, что ты уничтожил врага. И у тебя еще два патрона…
— Нет, — сказал обессилено Мирка, — хватит…
— Ну, хватит. А то на тебя же и немцев не напасешься! Давай за победу, Мирка-герой!
Мирка пил со своими, русскими, за победу. А в двадцати шагах, остывали трупы убитых им немцев.
— Попал ты, Мирка… — заметил один из бойцов. Не одобрение, кажется, было в словах его, и не о меткости он говорил… Он сочувствовал как бы. Мирка не понял его…
Офицер перевел всех в другое место, где не было трупов. Он был победителем: таким, на побежденной земле, место всюду найдется.
Мирка подумал о том, что трупы убитых им немцев, сейчас убирают другие немцы, — не узники, — а побежденные немцы. «Зондеры!» — усмехнулся он.
— У тебя вещи есть? — спросил офицер.
— Нет, — сказал Мирка.
Офицер обратился к тому, кого поначалу считал Мирка старшим, имя которого он теперь знал: Григорий:
— Наш человек. Определи его в наше хозяйство.
— А начальника твоего, — серый, холодный, способный насквозь смотреть, взгляд Викентия Стасовича, пробуравил Мирку, — гауптштурмфюрера, я так понимаю, Рудольфа Гёсса, мы тут повесим. Напротив ворот, или напротив печки. Я обещаю!* (*16 апреля 1947 г., по приговору Верховного Народного Трибунала ПНР Рудольф Гёсс повешен перед воротами крематория II d Освенциме)
Ночевал теперь Мирка уже не в бараке, не на трехъярусных нарах.
— Ты держись нас, Мирка, — напутствовал на ночь Григорий Михайлович. Погон ты не понимаешь: я старшина, а он — три звездочки, — старший лейтенант. Викентий Стасович, начальник 2-го отдела «Смерш». Держись нас, слышишь! Убежать не вздумай! Здесь, пойми, все в наших руках, в нашей власти! А у тебя не совсем безупречно…
Он не стал запирать Мирку на ночь, в его, боже мой! — отдельной комнате. «Хозяйство» расположилось в жилом офицерском доме. Немцы умели создать для себя уют, его не разрушили бомбы и русские штурмовики, и теперь наслаждался им бывший узник Мирка…
— А завтра, — пообещал старшина, — дам тебе нашу одежду.
В самом центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. Но полуторка шла не в село. Шла мимо и дальше, поэтому Мирка сошел на подходе к селу, и потом долго шел пешком. Он подошел, чтобы попить, освежить себя колодезной водой, которой не знал уже три с половиной года. Глубоко залегала вода в их селе: Мирка с детства далекого помнил, как, заглянув туда, поражался — небо, и Мирка на фоне неба, — так далеко! Можно крикнуть — оттуда вернется эхо…
Повзрослевший, прошедший Освенцим, пришедший с войны, заглянул, как в далеком детстве, в колодец Мирка, чтобы увидеть себя, отраженным на фоне неба, в родной воде. И голова закружилась…
Замелькали перед глазами, опять, те же клочья-обрывки ленты: он видел немцев, которых как будто бил молотом в грудь. Поочередно, один за другим, отлетали они назад, и умирали, упавшие навзничь, убитые Миркой. Что-то было не так, голова кружилась…
— Вставай! — будил старшина Григорий Михайлович.
Мирка протер глаза.
— Вот не военный ты человек! — пожурил старшина добродушно и протянул Мирке руку. — Завтракать, как? Принести, или с нами пойдешь?
— Ой, лучше с вами.
— Ну, так давай!
— Мирка! — окликнул Викентий Стасович, — время не выкроишь, пять минут, на меня?
— Выкрою, — отозвался Мирка.
Старший лейтенант завтракал с кем-то вдвоем. Второй был старше: крупная звездочка в центре была на его погонах. Перед ними стоял графинчик.
Второй посмотрел на Мирку внимательно.
— Он! — кивнул Викентий Стасович, — и спросил Мирку, — Ты выпьешь с нами?
— Нет, — сказал Мирка не приближаясь.
— Такой! — прокомментировал Стасович, — Нас вчера напоил, а сам не хочет! Но, видно и с немцами он не пил! А до войны еще мальчиком был, пионером, — значит, тоже не пил. Мирка, я прав?
— Правы, — ответил Мирка.
— Малец? — уточнил офицер с большой звездочкой, — Да, на вид — двадцать семь, если не все даже тридцать!
«Освенцим состарил», — хотел сказать Мирка, и промолчал…
— Ладно, иди, Мирка…
— Он что, еврей? — спросил собеседник Викентия Стасовича.
— Евреи, товарищ майор, — это Мойши и Юдки. А он, я так понял, обыкновенный Мирон.
— Да, — согласился майор, — Мирон — это наш человек. Ты пойди, — обратился он к Мирке, — поешь с ними…
Они были другими — чувствовал Мирка, — солдаты, которые с ним говорили вчера участливо. Над ними угадывал Мирка свист пролетевших пуль, и шорох осколков. Над Викентием, шорох и свист как-то не ощутимы…
С солдатами освобождения Мирка снова пил горькую. «Это наркомовские!» — говорили они, — а он пил, быстро хмелеющий от истощения. Водка жалюща и горька. Мирка горько жалел, что не бывал в бою…
— Мирка, — нагнулся на ухо Григорий Михайлович, — ты поди спать. Тебе надо спать часов десять-двенадцать — не меньше! — он что-то хотел добавить. Но был он солдатом — это вчера понял Мирка. А диктовал Викентий Стасович.
Мирка, качаясь, пошел к себе, спать.
— Ми-ир, Мир, — толкая в плечо, будил его старшина, — тебя ждет Сташинский!
Через пять минут Мирка был в кабинете Викентия Стасовича.
— Сядь! — сказал тот, — И, давай по порядку. Фамилия?
— Выхованец Мирон Аристович.
— Выхованец? Что же — от слова «спрятать»? Сховать, заховать? А ты, получается, — вытащенный?
— Нет. Выховаты — воспитать.
— Воспитанник?
— Да.
— Ага! Значит так, Арестович…
— Аристович!
— Дерзишь ты, Мирон Арестович! — покачал головой Викентий Стасович.
— Аристович!
— Я же и говорю! Не клеится, да, арест к тебе, Мирка? Что ж, арест, это слово другое. Та-аак, а отец твой, Арист, кем был?
— Столяр-плотник.
— В колхозе?
— Ну, да.
— Аристократ! Ты, прям, из графьев! Давай по порядку: дата рождения, и — до сорок первого, до того, как попал…
— Я… — Мирка взял себя в руки, и стал рассказывать все подробно.
Викент записывал.
— Так, — отложил он ручку, — теперь, мой Мирка, -друзья… Кто они были, здесь, в Аушвиц, или «Освенцим», как ты говоришь. Наши, Мирка, с наших давай. И, будь любезен, подробней.
— Они говорили, чтоб я передал, скажите потом: «Нас убили!»
— Тебе говорили? Бред какой, Мирка! Тут пять-семь тысяч сейчас, и мы ищем наших.
— Мы были попутно… — вспомнил Мирка.
— Попутно? Ну что ты за бред несешь, Мирка!
— Они мне просили, сказать потом, что их убили! И я говорю.
— Убили! Нас пять миллионов убили, дружище Мирка!
— В Освенциме не бывает друзей! — заметил Мирка
— В Освенциме? Ну, это смотря какой человек ты, Мирка. Ладно, ну а враги? Таковые есть?