— Ты шанса просил?
Мирка кивнул. Он хотел бы помочь, а не делать проблем для утомленного Викентия Стасовича.
— Толкай лапшу в уши, Мирка. И не дай же мне бог! — скрипнул он зубами, вздохнул, и покосился, по правой руке, на стол. Там лежал пистолет.
— Мирка, — тихо, хрипло, позвал он, — слушай. Сейчас ты пойдешь к ним, назад. Скажешь, что Красный крест тобой, вроде бы, интересовался вчера, да очередь не дошла. И потому, мол, Викент, — он сам себя сейчас так и назвал, поясняя, — да что я, не знаю, кто я?... Так вот, Викент тебя снова назад возвращает. А что же ему: в бега тебя отпускать? И, — все как вчера: отсыпайся, и пообедай с ними, и — слушай. Главное — слушай! Потом все напишешь, договорились?
— Викентий Стасович, а как про мой плен?
— Гляди, — встряхнул он головой, — в роль вошел… Молодец! Водки хочешь?
— Не-е…
— Вон, чаю попей, сколько хочешь. Потом иди. А про плен уже врать не надо, глупо… Мирка, ты все понял?
— Конечно, все понял.
Торопливо и вволю, напился Мирка горячего, сладкого чая. Викентий не торопил. — И, вот что, — сказал он напоследок, — когда выводить тебя будут, ты не поленись, сложи руки за спину. Там так принято.
— Хорошо, — сказал Мирка.
ВИКЕНТ ВЫВЕЛ МИРКУ НА ОСТРИЕ НОЖА
— О, а тебя и не ждали! — встретили те, с кем он был вчера, — Думали, ты уже, как говорится: «Нах хаузен»!* (*Нем. Домой)
— Не получилось. Хотел меня Красный крест, а очередь не дошла. Викент меня спать отправил…
— Викент? — переспросили меня.
— Все его так зовут.
Глаза говорившего, и, я так заметил, другие глаза, оглядели Мирку с сочувствием.
— Ну, возвращайся!
Мирка занял вчерашнее место.
— А он тебя ни о чем не расспрашивал? — вскоре спросили его.
— Нет. Кажется, ему это не интересно.
— Ой, дай бог бы. Дай бог…
— Да, неважно тому: букашка, тварь божья; или последняя гнида, под ноготь попала — он все раздавит! Людей для таких просто нет!
— Мальчонке-то, — повременив, спросил кто-то, — зачем это все?
— А не известно, есть ли мальчонки для этой твари!...
«Вот, слышал бы он! — про себя усмехнулся Мирка, и подумал о том, сколь опасной может быть правда. — Скажи-ка я им, что у нас с Викентом!».
Он, как и вчера, заснул. Освенцим вымотал, и очень непросто было смотреть этим людям в глаза. Лучше закрыть бы, пока это все не кончится!...
— Чай принесли! — разбудили его.
— Пей, наслаждайся, в лагере чая не будет.
Это уже не ему говорили. В стороне, сказал кто-то, кому-то.
Это был, в самом деле, чай. Далеко не такой, как у Викента: тот крепче был, раза в четыре. К чаю было по два кусочка хлеба — с нашей, армейской кухни. Все-таки были у Родины Мирка и эти люди, на счету и довольствии. Хлеб: по два ломтика, был посчитан на всех.
Он осмотрелся, когда попили чаю. Того, кому в зад прилетела лопатка с неба; (Карнаухов, — припомнил он: так назвал Викент) и того, кто на сборном немецком пункте, тогда, в сорок первом, был с ним, — здесь не было.
Больше не было сна, он просто лежал, и смотрел в потолок. А потом осторожно спросил:
— А-а, вчера с нами был… из-под Ельни?...
— Нет их! Карнаухова, и Машука. Викент прилепил им заговор.
— Прилепил?
— Да. Малой, ты хоть понимаешь, о чем спрашиваешь? Каюк им, обоим!
У Мирки, внутри, как тяжелая дверь с петель, рухнуло: — Каюк? — прошептал он.
— Каторга, по 54-й.
— Каторга, в наше время?
— Каторга! Хоть и не царское время, а каторга есть. Для изменников Родины. И, какая-то сволочь из наших, сдала Машука, Карнаухова! Так вот…
— Да, кто его знает… — осадил из угла кто-то, — Нам неизвестно: из наших ли? Кто знает, где до нас побывали люди?
— С Машуком Карнаухов встретился здесь.
— И там, под Ельней…
— И там. Но об этом они только знали, двое.
— А теперь узнал третий.
— Хуже всего, что четвертый — Викент!
Мирку почувствовал, что это значит: ходить по острию ножа, на который его выводил Викент. И оставлял потом одного. Ведь Мирка один был здесь. И с теми, кто здесь, они были врагами. Да, свои люди, наши, родные; солдаты, хлебнувшие лиха. А Мирка для них: их, все же, больше, — был хуже чужого! «Кто меня сделал таким? — думал Мирка, — Война? Немцы? Викент? Или кто-то еще?» Было больно, той болью, которую он показать не мог. Как тогда, когда прятал ее в страхе перед врачем-ээсовцем. Как в ту ночь, когда видел призрак-НКВДиста. НКВД теперь не был призраком. Но ужас какой-то блуждал внутри.
Пряча себя, он закрыл глаза, и подумал, что совсем мало вспоминает теперь о своей семье, о сестричке, маме… И совсем не знал, как вспомнить, как нарисовать в памяти, в воображении, отца… Это ведь из-за того, что теперь не совсем в душе Мирки чисто. Совсем недавно, не покидали тайные, и озаренные светом надежды, домашние, довоенные грезы…
— Ребята, — заметил кто-то, — наговоримся еще, у Викента.
Да, еще было рано: чуть более четырех: времени, когда начиналась война.
«Ну, что я тут должен слушать? Как он себе представляет?» — думал Мирка. Безответно думал, припомнилось только: «И на хрен тебе это знать! На хрен мне это знать? Ни кому это на хрен не надо! Делать надо, что говорят». И он это делал, выставляя Мирку на опасное острие…
ЗА ОШИБКИ ВОЖДЕЙ, МИРКА, ПЛАТЯТ НАРОДЫ…
Кроме Ивана и Машука, нет еще двоих. О них ничего не сказали, когда пришел Мирка. А это его выручало: сомневаться могли как раз в тех, кого нет. Может, кто-то, из тех, рассказал, или написал Викенту. Стало полегче, но все же, слова, даже в мыслях, не клеились... Нить оборвалась какая-то. Важная нить. Кажется, без такой нити, человек перестает быть в ладу с собой.
Фильтрация продолжалась. Вернулся от дознавателя один из тех, с кем Мирка был здесь позавчера. Вернулся не похожим на остальных. «Счастливчик!» — мелькнуло, — наверное, лучиком в каждой душе.
— Моя часть в ста километрах отсюда! Вы представляете! С ними уже связались и оттуда готовы за мной приехать.
— Ух ты! И кто ж тебя так порадовал? Уж не Викент ли?
— Он самый!
— Вот уж, кто говорил, что справедливости нет!
— Да, не-е… Я ж не так говорил. Она есть, да шагать до нее и шагать…
— И, не всем дошагать…
— До Родины- так далеко! А уж до справедливости нашей, — еще и того далече!
— А чего мы носы раньше времени в землю тыкаем, а? Стоит ли? — Мирка узнавал Михалыча.
— Однако, Михалыч, в политруки тебе надо было! Уже бы и отфильтрован был, и совсем не с нами!.
Однако, плохой этот день был, унылый. Гадость какая-то, какая-то, как непотреб человеческий, из уборной в задках двора, — повсплывала. Видно, в каждом подобный непотреб, в задках душе есть. Немного, да все же… И вот повсплывал, как-то враз.
Поэтому гадко уныло и неуютно, было, кажется, всем.
— О науке я думал, — отозвался, по поводу политрука, Михалыч, — а о политике — никогда…
— Чего же мы взъелись-то?... — заступился кто-то, — Можно, вон, за человека порадоваться.
— Я и рад. За него я рад. За тебя бы еще, и за себя бы также…
— Вот, Михалыч и говорит: носом в землю. Чем к верху торчим, когда — носом в землю?!
— Так и есть, — посмеялся кто-то, — на нас поглядеть…
— Ну, погляди, Сень, и тебя вон, в умные мысли тянет! Глядишь, и подашься сам, в ученые, или историки…
— Будь делу на пользу, — подамся.
— Байками уши народу травить?
— История, — ровно, спокойно сказал Михалыч, — не байки. Историю делаем мы. И выдумать ее невозможно. В ней разобраться непросто — да, это так!
Доступным, обычным слогом он говорил, чтоб понять мог не только тот, кто пишет, а тот, кто историю делает, — не заметив даже, и не оценив своего участия.
— В истории все, — говорил Михалыч, — логично. А вот легко ли нам разобраться в том, что мы сами творим? Вот… — он развел руками, не подобрав простых слов.
— Мы творим?
— Да. Своими руками; чужими. Неважно. Но происходящее с нами — мы сами творим! Сами, не только Викент, и кто-то другой…
Как он сказал! Мирка очнулся и повзрослел, как после долгого, непростого сна. «Своими руками, чужими, но — мы творим это сами! — соглашался он, — Рукам не так просто остаться чистыми…». Разве не прав Михалыч?
Мирка почувствовал холод, и неприятную липкость в ладонях… Он мог бы не думать об этом: никто же не видел. На него не смотрели даже. Но мысль была… Признавая правоту этого человека, начинал видеть Мирка, насколько не прост этот мир, и уже никогда для него, простым не будет! Ну, разве бесследно то, что он делает? Нет, завтра он еще не остановится. Завтра вообще неизвестно…
— Ты прав, — неожиданно согласился тот, кто хотел обидеть Михалыча, замечанием про политрука, — только ты думаешь, так уж Викент и хотел-то обрадовать Пашу? Я вот не думаю…