Она ловко смешивала правду и ложь. Даже в объятиях дона Рамона разве она не думала о Фульвио?
Ошеломленный таким напором, Фульвио попытался возразить.
– Зефирина, ты…
Она прервала его.
– Я тем более огорчена, что именно у меня есть все основания сетовать!
Фульвио вздрогнул.
– Как это?
– Я обвиняю вас в том, что вы обманули меня с той, кого я считала своей подругой, с Малинцин… – произнесла она, воспользовавшись принципом Макиавелли, который помнила всегда: «Чем больше вы неправы, тем смелее должны атаковать!»
Даже если бы десять бомбард были пущены в его судно, Фульвио не подскочил бы так высоко.
– Малинцин? От кого вы услышали этот наглый навет? От Буа-де-Шена, от Паоло?
Умнейший человек своего века выдал себя, как последний простак.
– В Панаме…
Зефирина выдумала историю про индейца, который поведал ей о страсти прекрасной ацтекской женщины к ее мужу. Фульвио все проглотил. У опасного соперника был выбит клинок.
Роли поменялись. Из обвинителя Фульвио превратился в обвиняемого. Перед судом Зефирины он должен был оправдываться, что проделал с большой неловкостью: никогда в жизни он не отвечал на притязания Малинцин. Верно, что обманутая Кортесом, она искала утешения, но он остался холоден, как камень.
Обиженная Зефирина не хотела ему верить. Ему пришлось пасть на колени, обнять ее, лаская, сжать в объятиях, чтобы победить сопротивление и увести на их ложе под балдахином.
Прижимаясь к Фульвио, Зефирина констатировала: победа осталась за ней.
Больше за время путешествия ревнивый сицилиец ни разу не возвращался к этой теме и не сделал ни одного намека касательно Кортеса или Сото. Зефирина похоронила последних призраков, разделявших ее с мужем.
Ночи на воде… безмятежные ночи Сумеречного моря, бурные ночи под звездным небом Атлантики, ночи любви, ночи, в которые Зефирина заново узнала тело Фульвио, а Фульвио – тело Зефирины. Она делала его своим рабом, он ее – одалиской. Он уже не мог обходиться без нее. Как можно было забыть медовый вкус ее кожи, пьянящий запах ее волос, нежное золотое руно внизу? Они смотрят друг на друга с побледневшими от наслаждения губами. Их глаза блестят. Зефирина, раскинувшись, стонет, ожидая высшего мгновения страсти. Она вытягивает руки, привлекая Фульвио. С рычанием он опускается на нее, сначала мягко проникает в это укрытие, предназначенное для него… Жар этого гнезда опьяняет его. Оно обжигает… переполняет его… Губы Фульвио ищут рот Зефирины. Они задыхаются, отдают себя, стремятся друг к другу. Они до такой степени созданы друг для друга, что с трудом в это верят.
Они вместе вскрикивают… вместе умирают в вечной пене на вершине наслаждения.
Снаружи о борта галеры плещет морская вода.
Через девяносто дней благополучного плавания путешественники, уже испытывавшие недостаток пресной воды, увидели, наконец, на горизонте землю.
За это время они потеряли двух лам, трех лошадей и, увы, десятерых человек, умерших от болезней.
Возбужденные, все собрались на палубе, обсуждая, что это за земли: коса ли Бретани или «рог» Португалии[180]. Зефирина держала Луиджи на ремешке, поскольку малыш теперь ходил и бегал повсюду.
Фульвио удалось избежать встречи с испанскими галионами. Все надеялись, что достигли берегов Франции и, стало быть, не попадут в застенки Карла V.
Белые чайки летали над мачтами.
Гро Леон хлопал черными крыльями в знак радости. Маленькие суденышки рыбаков шли навстречу тяжелой незнакомой галере.
Из предосторожности, по распоряжению Фульвио, флаги на судне были спущены.
– Эй, там, на лодке! Где мы находимся? – крикнул он по-французски.
– God damn, man, what wind blows thee here?[181]
ГЛАВА XLI
ЭТИ «ПРОКЛЯТЫЕ» АНГЛИЧАНЕ
– И каковы же эти дикари, княгиня Фарнелло?
– Как вы и я, ваше величество, – ответила Зефирина. Она сопроводила свои слова изящным реверансом. Услышав этот смелый ответ, Генрих VIII нахмурил рыжие брови. Его лицо здоровяка и любителя охоты, побагровело. Весь двор трепетал, предчувствуя, как омрачится этот прекрасный солнечный день одним из знаменитых приступов гнева короля Англии.
Все уже отступили от этой дерзкой Зефирины Фарнелло. Генрих VIII, однако, продолжал стоять перед ней, широко расставив крепкие ноги. На его бычьей шее вздулась вена.
– Что это значит, миледи?
Зефирина, улыбаясь, выпрямилась, в своем пышном голубом платье а ля Тюдор, с глубоким прямоугольным вырезом.
– Это значит, сир, что у них есть глаза, нос, рот, тело и, клянусь, все остальное!
В плоской шляпе с пером, усыпанный золотом и серебром, толстый Генрих разразился грубым хохотом.
– Все… абсолютно все? Вы уверены, миледи?
– Согласно моим наблюдениям, естественно, я имею ввиду взглядом…, а не на ощупь… да, ваше величество.
Генрих расхохотался. Успокоенные придворные последовали примеру короля. Они опять приблизились к Зефирине, имевшей счастье угодить ему.
– Но у вашего короля инков есть… вы понимаете, о чем я спрашиваю, миледи? – произнес король, сделав красноречивый жест.
– Я предполагаю, сир, не более того, как и в случае в вашим величеством; однако я не могу утверждать это в отношении короля инков, поскольку находилась не столь близко к его королевской персоне! И, конечно, к его королевскому предмету.
Скромно опустив глаза, Зефирина снова присела в реверансе. Она попала в точку. Шутки именно в таком фривольном духе обожал Генрих. Он стоял в своем пестром, отороченном мехом наряде, и его круглое брюхо содрогалось от смеха.
– Ха! Ха! Ха! Королевский предмет… Намотайте себе на ус, сударыни, только француженка обладает таким остроумием.
– Француженка, в замужестве ставшая итальянкой, ваше величество! – поправила Зефирина.
– Верно. Где этот счастливый смертный, который обладает женщиной со столь хорошо подвешенным языком… Приведите его и Монтроза тоже.
Один из придворных бегом спустился к Темзе в поисках князя Фарнелло, который беседовал у реки со своим другом Мортимером.
Генрих VIII повернулся к двум вельможам, которые приветствовали его.
– Милорд Фарнелло, мы вас поздравляем с вашим выбором. Миледи Зефирина развеяла нашу скуку… О-хо-хо… – (Толстый Генрих зевал.) – Монтроз, ты хорошо сделал, что привез их в Виндзор. Появляйтесь при дворе, когда хотите, князь Фарнелло и… О-о-х, однако, не пора ли ужинать? – забеспокоился Генрих, поглаживая пальцами в перстнях свой толстый живот. – Вы идете, любовь моя?
Он обернулся к прекрасной Анне Болейн, в которую, по-видимому, все еще был влюблен. Хрупкая и болезненная молодая женщина последовала за своим коронованным любовником. Зефирина почувствовала к ней жалость. Ей показалось, что у Анны был слишком печальный вид для фаворитки короля.