ушел одеваться.
– А что ты все какой-то грустный? Какие-то, как говорится, неполадки в личной
жизни? Нелады с женой? – спросил Алексей.
– Ты угадал, – сказал Бояркин.
– Угадать это нетрудно. Людей сейчас больше всего тревожат семейные беды. Так что
у тебя?
Николай рассказал ему все, но это не заняло много времени.
– Ну что ж, это не смертельный случай, – выслушав, сказал Федоров. – А если отвеять
некоторые конкретные детали, то даже самый обычный. Решай все сам. Скажу только одно,
что, может быть, покажется тебе сейчас жестоким. Ничего страшного с вами не случится. Не
нахлебавшись горького, не узнаешь цену сладкого. Оно, знаешь ли, хоть деревья в основном
растут летом, но и зима не проходит для них даром. Зимой они становятся крепче. Так-то…
Домывались они без разговоров, каждый думая о своем, и уже в раздевалке Николай с
завистью сказал:
– А все-таки интересная у тебя жизнь.
– Да, главное, она мне и самому-то нравится, – со смехом ответил Федоров,
разглаживая в это время взъерошенную полотенцем бороду, в которой поблескивали седые
волоски. – Все в ней, в общем-то, просто. Я пытаюсь лишь не отрываться от истинности
жизни. В ней ведь много вторичного, масса всяких иллюзий, предрассудков. А для того
чтобы настоящий вкус жизни понять, надо с самого начала побыстрее отделаться от шелухи,
не кидаться на ложное. А то бывает, примет человек за главный смысл, ну, скажем, славу,
взлетит на ближайший плетень, поглядывает оттуда, как с горы, и считает, что живет. А
смысл жизни, меж тем, походит на славу так же, как халва на конский навоз…
После бани на улице показалось особенно свежо. Весна будила запахи, звуки, чувства.
"Вообще-то здесь и вправду можно жить", – подумал Николай.
В общежитии уже выпивали вместе с приехавшим Аркадием. Его грубоватое лицо,
отброшенные назад густые, спутанные, как войлок, волосы – все выражало уверенность и
какую-то даже благообразность. Водку он считал лучшим средством для очищения организм
от всех без исключения микробов и, разумеется, только поэтому пил. Еще он был
замечателен единственным, но универсальным ругательством "токарь-пекарь".
– Вот так мы будем работать, токарь-пекарь, – сказал он, влив в себя стакан водки, и
показал бригадиру, собственному брату, красный, жилистый кулак.
Когда братья сели рядом, то оказались как близнецы – оба лохматоголовые, с какими-
то рельефными, мускулистыми лицами и с тупыми переносицами (за эту схожесть
монтажники через несколько дней прозовут братьев Топтайкиных "парой львов",
подразумевая их особую отвагу перед водкой). Аркадия с его благообразной внешностью они
в глаза станут звать Аркашкой, а за глаза Алкашкой. Монтажники вообще относились к
строителям свысока, потому что принадлежали к другому управлению и выпивали только по
субботам. Строители обзывали их за это "аристократами" и другими обидными словечками.
Братья Топтайкины были сильными и хоть не широкоплечими, но уж, зато эти плечи
выглядели упругими шарами, прочно закрепляющими толстые фигурные руки. Никому из их
предков явно не выпало торговать воздушными шариками – все их предки ворочали
каменные глыбы и были потомственно приспособлены к этому. Но, судя по способности
братьев к выпивке, история отечественной водки тоже держалась на сильных плечах их
родовы.
Наутро все безденежные проснулись и начали протрезвляться, а "пара львов"
продолжила питие и не работала потом еще целую неделю. Как раз все это время Игорь
Тарасович, выбивая в городе стройматериалы, и отчитывался перед начальством за пьянки и
прогулы. Целую неделю братовья, не раздеваясь, спали на одной узкой кровати. Маленький,
кудрявый Цибулевич жалел их, и каждый вечер предлагал Аркадию лечь на свободную
соседнюю кровать.
– Нет, токарь-пекарь, – говорил тот и сильно, как лопатой, рубил воздух ладонью, – мы
уж будем спать по-братски.
Иван Иванович предлагал им поменяться в таком случае кроватями, потому что ему,
маленькому, досталась большая полуторная кровать. Не слушали и его. Ночами то один брат,
то другой падали на пол. Если это сопровождалось свирепыми матами, все знали – упал
славный бригадир, если раздавалось "токарь-пекарь", то соответственно, грохнулся Аркадий.
Однажды ночью, проснувшись от этого грома и увидев в полумраке, что упавший терпеливо
лезет на прежнее место, в то время как рядом стоит свободная кровать, Бояркин накрылся
одеялом и хохотал до слез. К концу недели братья пропились до копейки, и в первый же
трезвый вечер хмурый Аркадий потребовал у Цибулевича свои законные простыни и одеяло.
Всю эту неделю делами на стройке неофициально руководил Алексей Федоров. С
самого начала он хорошенько отматерил братьев, и они потом пили, не показываясь ему на
глаза.
* * *
В конце недели из города пришла машина с Игорем Тарасовичем Пингиным в кабине
и с долгожданной щебенкой в кузове. В этот день бригада вторично планировала пол, в
котором от подтаивания земли образовались новые ямы. Бояркин злился и сквозь зубы
поругивал прораба. Федоров ворочал своей совковой лопатой и молчал. Потом Николай и
Санька снова выставили рамы, сломав еще пару стеклин, вышли наружу и стали когда-то
выброшенную землю перебрасывать на старое место. Около стены был самый солнцепек, и
они разделись до пояса.
Перед обедом они сели отдохнуть.
– Вот ведь, елкин дед, работаю, а сам все думаю про обед, – сказал Санька, – а потом
буду вечера ждать. Мысли-то все время вперед убегают.
– Я тоже, – признался Бояркин, вдохнув и вздрогнув от случайного прикосновения
голой спиной к холодной стене. – А куда мы торопимся? Идет рабочий день, но это же
одновременно и время нашей жизни. Разве умно торопить жизнь? Ведь и этот день, и даже
этот миг уже никогда не повторятся. Осмотрись-ка кругом… Посмотри, какое мокрое поле,
вон там виднеется лес, там село, вон высокие облака… Из этого и состоит одно это мгновение
нашей жизни. Но чем же эта сиюминутная жизнь хуже той, что будет после работы?
Оба осмотрелись и минуты две просидели задумавшись. Санька покурил, дымок был
голубеньким и оставлял легкий запах, который тут же и растворялся. "А ведь и вправду
хорошо, – подумал Николай. – Тут и дым-то как будто чуть ли не мармеладом пахнет".
Бояркин вспомнил разговор с Федоровым об истинности жизни, о том, что в ней много
ложного, от чего надо избавляться. В общем-то, мысли Алексея не показались ему теперь
большим открытием. Когда-то в спорах с Мучагиным он и сам высказывал нечто похожее.
Федоров был для него, скорее всего не учителем, а единомышленником, который помогал
утверждаться в этих мыслях и еще глубже в них проникать. А вот уж для самого Федорова
эти мысли были не просто