class="p">то как заорет: "Ты что тут делаешь?"
Подвал темный да глухой – в нем так и загремело – бу-бу-бу. У меня чуть ноги не
отнялись. А это не то уборщица, не то сторожиха. Оказывается, она уже давно за мной
следила. Попытался я ей объяснить что к чему – она и слушать не хочет. Принялась меня
костерить: почему я не сплю, почему хожу, почему цветов надрал, почему бутылку взял,
почему, вообще, живу на белом свете, вредитель такой. Грозила пожаловаться главврачу.
Отмахнулся я от нее и ушел. Нацедил из крана воды. Поставил все на тумбочку. Лег и думаю:
"А вдруг эта дура по палатам попрет да шум поднимет – ничего себе праздник получится".
Пошел, воду вылил, бутылку спрятал, а цветы, чтобы не завяли, в туалетный бачок опустил.
Пришел, лег и думаю: "И чего это я ее боюсь?" Полежал, полежал, встал и снова все
настроил. Люди спят, а я тут, понимаете, хожу маюсь. Лег, а уснуть не могу. Долго лежал.
Слышу, дед проснулся, на бок переворачивается. Я глаза скосил, наблюдаю. А он увидел все
и медленно так поднимается… Даже глаза протер. Ни к чему не притронулся, меня за одеяло
дергает и тонким каким-то голоском спрашивает: "Леша, а Леша, ведь это же ты сделал? А,
Леша?" – "Да, отстань ты, старый, – говорю я так это сонно, – ни днем, ни ночью от тебя
покоя нет". А он не отстает: "Леша, да ты же не спишь". Я не откликаюсь. Слышу: он
бумагой шуршит, читает мое поздравление и тихонько, чтобы никого не разбудить,
покрякивает, похихикивает. А я попритворялся, попритворялся – было еще рано, да и,
вправду, уснул. Проснулся, а мою петицию уже всей палатой читают. Поздравляют старика.
А уж-то радехонек! Потом врачи с обходом пошли, прочитали, тоже поздравили. Из других
палат самые любопытные приходили. А вечером его старуха приехала. Дед и ей тоже все
показывает. "Вот – это все Леша придумал. И зачем, скажи, старался, растрачивался".
В общем, у старика такой праздник получился, что я и не думал. Так-то Гена… А ты
говоришь, воды в сапоги налил. И что, сильно смешно было?
– Ага, – сказал и снова захохотал Гена, – мы бежим, а вода в сапоге только чмок-чмок,
чмок-чмок. Умора.
– Нет, давай-ка выпьем за это, – растроганно говорил, пробираясь к бородатому,
короткий мужичок Иван Иванович, которого зубная боль на время отпустила.
– За что выпьем? – спросил тот.
– Ну, за тебя давай.
– Что ж, давай.. .За меня и за всех. Предупреждаю только, что я выпиваю последнюю,
а то завтра голова трещать будет.
Тот факт, что водка кончилась, первым осознал Валера.
– Оденься поприличней, – зашептал он Николаю, – в клуб сходим.
Бояркин пробрался к своей кровати и стал рыться в рюкзаке, купленном как раз по
случаю командировки. "Да, да, – пьяно думал он, – жизнь – это действительно миллион
вариантов, а у меня прямо на середине одного, еще не закончившегося, она сошла на другой.
В клуб отправились в туфлях. Грязь, прихваченная сверху вечерним холодом, снизу
оставалась мягкой. Больше всего опасались попасть в черные блестящие лужи, чуть
подернутые ледком. Бояркин узнал от Валеры, что бородатого зовут Алексеем Федоровым.
Впечатление от его рассказа, который задел в душе что-то доброе, еще не прошло, и Николаю
хотелось подружиться с этим человеком.
Как шли к клубу, Бояркин не понял – куда-то сворачивали, что-то обходили, и вдруг из
темноты выступил клубный вход, освещенный тусклой лампочкой, с крыльцом, на
ступеньках которого был натоптан целый пласт грязи. В небольшом фойе с выгнутыми
горбатыми половицами тоже было грязно. Ребята в кирзовых и в болотных сапогах играли в
бильярд. Крику было много, но шары редко падали в лузы. Один маленький подвижный
парень, которого все называли Дроблевым, матерился и плевал под ноги. Играть он не умел
совсем, лупил куда попало, но в своих сапогах с голяшками, завернутыми до предела,
рисовался таких ухарем, что никто не решался отобрать у него кий. Валера занял очередь. Он
был тут своим.
Бояркин присел в стороне. В кинозале шел какой-то фильм. В фойе было зябка и
неуютно даже для подвыпившего. Сумрачный свет, пол со слоем грязи, ругань и плевки
нагнали на Николая тоску. Жаль было этих парней, которые пришли сюда отдохнуть. Сейчас
они потолкаются здесь, поругаются, уйдут по лужам домой, и у них сегодня больше ничего
не будет. А завтра работа – и снова этот клуб. То же самое и послезавтра. Николай не
понимал, зачем Валера притащил его сюда. Скорее всего, для того, чтобы не скучно было
одному.
Но зачем надо было одеваться "поприличней"? Бояркин едва дождался, пока дойдет
Валерина очередь, и он благополучно проиграет.
– Это правда, что здесь живет столетний старик? – спросил у него Николай по дороге
в общежитие.
– Это дед Агей, – ответил Валера, съежившись от озноба. – Правда, ста-то лет ему еще
не исполнилось. В июне будет. Но он и больше протянет. Крепкий старикашка. Комиссаром,
говорят, был. Теперь у него два сына – один генерал, а другой чуть ли не министр, а, может, и
министр. В июне должны приехать на такую дату. Поглядим.
– Неужели он всю жизнь здесь прожил?
– Да кто его знает. А что бы и здесь не жить?
– Ну, уж нет. Мне бы только два моих месяца выдержать.
– А-а, да ничего. Я тут полгода уже, – сказал Валера, – а уж два-то месяца как-нибудь
перекантуешься.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Николай вышел на крылечко и, глотнув свежего воздуха, как будто очнулся от
густой атмосферы общежития. На улице стоял молодой, бодрящий и немного даже
волнующий холодок. На горизонте ясно виделся слоистый сизо-розовый рассвет. В соседнем
доме уже дотапливалась печка, и шлейф дыма – прозрачный и синеватый, словно газовая
косынка – утекал из трубы в чистый воздух. От чистоты воздуха даже дым казался чистым. И
тишина стояла просто невозможная. "А!" – как в детстве в пустую бочку, коротко крикнул
Бояркин, испытывая ее на прочность. Несколько раз чирикнул воробей в голых, штрихами
перепутавшихся ветках, и снова тишина, Николай поискал его глазами и не нашел. Он
попытался вспомнить, видел ли он воробьев в городе, и не вспомнил – он почему-то их там
не замечал.
За огородами, на белом поле был виден строящийся кормоцех. За кормоцехом длинной
гребенкой темнел лес, и Николай с радостью вообразил, как всего лишь через месяц он с
этого крыльца увидит все