с подобающим смирением принял этот сан. (В те годы церковная иерархия вообще пришла в полный упадок, ибо наряду с новым патриархом появилось также несметное количество «тушинских» епископов и архимандритов.)
Московские перебежчики после бегства Вора начали явно выражать свои симпатии Польше. Пользуясь этим, королевские послы вручили им письмо от Сигизмунда, в котором король заверял, что пришел не оскорблять русские законы и веру, а остановить пролитие христианской крови и сохранить русское государство и народ, ибо сами русские не могут позаботиться о себе, поскольку иссякло потомство их законных государей. Во время чтения этого письма тушинские бояре и духовные плакали от умиления и криками выражали свое одобрение. Спустя три дня тушинская «дума», атаман Заруцкий с казаками и касимовский хан Ураз-Мехмет с татарами объявили, что желают видеть на московском престоле «потомство» Сигизмунда и целовали крест его величеству королю. Они составили конфедерацию с польским войском, обязавшись «не склоняться ни к Дмитрию, ни к Шуйскому и вообще ни к одному из московских бояр».
Вор в Калуге уже словно сожалел о бегстве. Он вновь попытался войти в соглашение с панами. В его письме, присланном в Тушино, говорилось, что он уехал всего лишь на охоту и готов вернуться в лагерь при условии, «чтобы поляки вновь принесли ему присягу, а изменившая Москва была казнена». В Тушине это письмо публично сожгли.
31 января тушинские послы – московские бояре и духовные – получили аудиенцию у Сигизмунда в смоленском лагере. Встреча прошла торжественно. Король принял их, окруженный сенаторами и вельможами. Боярин Михаил Салтыков поцеловал королевскую руку и объявил о «покорности московского народа». Прочие высказывались в том же духе. В заключение дьяк Грамотин заявил от имени бояр и думных людей, что они желают иметь государем не Сигизмунда, поскольку тот правит обширным государством, требующим его постоянного присутствия, а его сына, королевича Владислава, в надежде, что «его величество король сохранит в целости и неприкосновенности Святую апостольскую церковь и веру по греческому обряду, а также старинные законы народа ни в чем не нарушит, прибавя к ним еще новые, наделив народ лучшими правами, которых до этого не бывало в государстве Московском» (речь, видимо, шла о вольности боярства). Сигизмунд обнадежил их в этом.
Марина после бегства Вора некоторое время надеялась, что ее особа привлечет наконец всеобщее внимание. Потом она ждала, что Сигизмунд сделает ей какое-нибудь предложение. 5 января она напоминала королю: «Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною: из шляхетского звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение; только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронацией, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленное двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество по мудрости своей щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством».
Сигизмунд, однако, не вспомнил о ней. Узнав о признании тушинцами королевича Владислава, Марина решила предотвратить беду своим непосредственным вмешательством в события. В один из дней она показалась на улицах Тушина – бледная, в слезах и с распущенными волосами, – уговаривая своих «подданных» оставаться верными Вору. Успеха это представление не имело, тушинский «дворец» Марины опустел. 13 января она писала отцу: «Я, несчастная, будучи испытуема от Господа Бога такой заботой, не могу ничего придумать для своего облегчения и ничего хорошего не могу ожидать в таком смятении. Войско не согласно после ухода царя: одни хотят быть при царе, другие при короле. Если когда-либо мне грозила опасность, то именно теперь, ибо никто не может указать мне безопасное место для приличного и спокойного жительства, и никто не хочет посоветовать мне что-либо для моего блага».
Впрочем, если бояре бесповоротно отреклись от Вора, то у поляков было семь пятниц на неделе. Поскольку Сигизмунд не дал боярскому посольству никаких гарантий об уплате жалованья тушинским конфедератам, последние стали подумывать об уходе в Калугу. «В нашем лагере, – уверяет Мархоцкий, – большинство было таких, которые хотели поддерживать предприятие Дмитрия и отыскать его самого». В Калугу для переговоров с Вором поехал Януш Тышкевич. Он встретил очень хороший прием и вернулся с письмом Вора, в котором тот жаловался на козни Сигизмунда и обвинял Рожинского и московских бояр в намерении убить его. Лишь только «воинство приведет в Калугу его величество царицу», заверял Вор, он тотчас уплатит им по 30 злотых на коня.
Еще успешнее действовали интриги Марины, вновь воспрянувшей духом. Другой тушинец, Кобежицкий, свидетельствует: «Эта необыкновенно умная женщина обходила лагери польских рот, умоляла, обещала щедрые награды, в отдельные отряды посылала своих надежных поверенных и всякими средствами, не всегда согласными с женским целомудрием, так умела повлиять на настроение солдат, что отвлекла их от короля и укрепила в них преданность Дмитрию».
Яростно и слепо билась она о прутья клетки, в которой очутилась, не понимая, что выхода у нее, собственно, уже не было.
Ее поведение породило разброд в тушинском лагере и довело дело до междоусобицы. Казаки и татары попытались покинуть Тушино, чтобы присоединиться к Вору, но атаман Заруцкий, который в это время еще не связал свою судьбу с Марининой, донес об их намерении Рожинскому. Поляки ударили на беглецов, в жаркой схватке казаки и татары потеряли до 2000 человек, но все-таки пробились в Калугу. Вместе с ними ушли князья Трубецкой, Засекин и Шаховской.
Тучи сгустились над головой Марины, чьим проискам поляки приписали дезертирство казаков и татар. За ней зорко следили, а Рожинский был не прочь поскорее отослать ее Сигизмунду. Теперь и ей не оставалось ничего другого, кроме бегства в Калугу, где она еще могла отстаивать свои права. Об этом ее намерении Вора уведомил один поляк, выехавший из Тушина под предлогом заготовки капусты для лагеря и бежавший в Калугу.
В день перед побегом Марина написала тушинцам письмо, которое оставила в своем доме: «Не могу и дальше продолжать оставаться к себе жестокой, попрать, отдать на произвол судьбы… и не уберечь от окончательного несчастья и оскорбления себя и свой сан от тех самых людей, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня. Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога