Читать интересную книгу О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

стыд, – таких женщин, как ты, аме Хамдам, твоя учительница Озру-ханум. Тех, кто отстаивал свое право на образование. Я хочу написать об этих женщинах и о героинях персидской литературы».

Я не стала добавлять, что также хотела бы написать о непокорных женщинах – Рудабе, Вис, Форуг, Аламатадж. О женщинах, которые не боялись рисковать, не боялись… как это сформулировать? Не боялись своей чувственности. Мне хотелось спросить, в чем разница между образованной женщиной, к примеру доктором медицины, и женщиной, что любила танцевать.

Она же думала о своем. «Я всегда хотела, чтобы ты выучилась, – сказала она, – и стала полезной своей стране. И я добилась своей цели. Родитель, который применяет дисциплину, всегда нелюбимый. Любимый – тот, кто балует». Тут я должна была сказать: «Да, все это благодаря тебе, ты дала нам образование, и всем, чего я добилась, я обязана тебе. Ты хотела, чтобы я осуществила твою мечту». Надо было признать ее заслугу. Но почему-то мне казалось, что уже слишком поздно.

Хотелось бы мне думать, что с того дня наши отношения изменятся. Но на следующий день, и на следующий, все вернулось на круги своя. Она открывала дверь моей кухни и набрасывалась на меня с оскорблениями, а мои гости в гостиной тем временем продолжали разговор и делали вид, что ее не слышат. Услышав, что я разговариваю по телефону с отцом, она в сотый раз стала требовать документы на землю, которая была их совместной собственностью, а я молчала. Потом она заявляла, что другого от меня и не ждала, так как у меня те же проклятые гены.

Однажды, примерно за неделю до нашего отъезда из Ирана, она пришла ко мне рано утром. Сказала, что хочет кое-что показать. Она выглядела раздраженной и вручила мне большую пухлую папку. «Ты мне никогда их не показывала, тебе это даже в голову не приходило», – проговорила она. В папке оказались копии моих статей – всех до единой. Она даже скопировала предисловие, которое я написала для персидского перевода книги Ричарда Райта «Американский голод». Были у нее и письма от моих студентов и их стихи; она поместила их в рамочки. «Ты их выбросила», – заметила она. Если бы не эта папка, сейчас у меня не сохранились бы многие мои статьи, опубликованные в Иране. «Твоя новая книга об этом русском писателе – совсем не понимаю, зачем тебе это. Не понимаю, почему ты решила писать именно о нем. Но я рада, что ты занимаешься тем, что нравится. Это мой последний подарок, – добавила она. – Денег у меня нет благодаря этому типу и его потаскухе, но я рада, что оставила детям то, что никто не сможет у них отнять».

Последним утром она пришла в гараж попрощаться. На ней был вечный выцветший бледно-зеленый халат, она выглядела сердито и почти не реагировала на наши приветствия. Когда я попыталась поцеловать ее на прощание, она отвернулась. Как обычно, она вынесла Коран и маленькое блюдце с водой, в которой плавал цветок, и выполнила прощальный ритуал на безопасное путешествие. Побрызгала водой нам вслед, туда, куда ступала наша нога – считалось, что это приносит удачу. Но мне запомнилось лишь выражение обиды и злобы на ее лице.

Уезжая, я представляла себе мать. Я научилась этому трюку в детстве: посмотреть в окно, запомнить вид, закрыть глаза и мысленно нарисовать его, а потом снова открыть глаза и сравнить. Я повернулась и снова посмотрела на нее в бледно-зеленом халате, в полумраке темного гаража, и поразилась, какой она казалась старой – пятна на лице, все еще красивые седые волосы, высокие скулы и потухшие глаза. Старость родителей шокирует нас так же, как взрослость детей, но первое осознание, в отличие от второго, никогда не бывает радостным и приносит лишь грусть. Я вдруг подумала о том, какая она хрупкая, какая одинокая. Потом закралась другая мысль и пустила корни. Я скоро ее потеряю, подумала я; но чтобы что-то потерять, надо что-то иметь. Мне было бы жаль потерять их с отцом. Я жалела мать – не так сильно, как отца, который все же исполнил свою мечту, хоть и совсем не так, как ему хотелось. Но я все же жалела ее, потому что ей было нечего терять: ее собственная мать умерла слишком рано, а с отъездом моего отца она лишилась того, что осталось от ее дома. Эта мысль пять лет таилась где-то на задворках ума, и лишь после ее смерти пришло полное осознание.

Мы уехали немного раньше необходимого. Отец ждал нас в аэропорту, чтобы проводить и помочь с багажом. У него были знакомые среди сотрудников таможни; если бы что-то пошло не так, он бы похлопотал, а я постоянно волновалась, что что-то обязательно пойдет не так. Но ничего не случилось; никто не стал к нам цепляться. А я думала лишь об одном: я всю жизнь переживала, что отец умрет, а теперь, наверное, вижу его в последний раз.

Отец подарил мне истории, ставшие моим домом: домом, который всегда со мной. С матерью было сложнее. Я пришла к книгам, к своему призванию и семье и благодаря ей, и вопреки. По прихоти судьбы я в конце концов стала такой, какой она хотела меня видеть: женщиной, находившей счастье и в семье, и в работе. Моя дочь Негар исполнила мамину мечту: поступила в мединститут и сейчас учится на врача. Она сказала: «Мам, я стану первой женщиной-врачом в семье. Маман Несси была бы рада».

Чтобы быть счастливыми, люди нуждаются в признании, в том, чтобы их видели и любили такими, какие они есть. Но с мамой это было невозможно. Отец – он был весь как на ладони, со всеми его грехами и добродетелями. То ли дело она. Глядя в зеркало, она видела в нем бездну. Она и нас превратила в зеркала, отчаянно пытаясь найти отражение, которого там не было. Иногда я ловила себя на том, что смотрю в зеркало, а вижу лицо матери. Я никогда не считала, что похожа на нее, а когда посторонние это замечали, я принималась яростно отрицать наше сходство. Я вся в отца, твердила я. Но шли годы, и я все чаще и чаще слышала этот комментарий, причем от собственной дочери, которая, по словам друзей, была на меня похожа. И я действительно напоминала мать – но не цветом кожи и не разрезом глаз; наше сходство было более глубоким. В мелькавшем на лице выражении, в призрачной тени, на миг омрачавшей лицо. Она смотрела на меня из