угодно, и видели они воинскую силу только с показной стороны.
Словом, военная власть в Тюмени была сконцентрирована так: наверху коллегия из двух комиссаров – Пермякова и Рязанова. За ними начальник штаба Красной армии в лице Чувикова с Осиповым, Высоковским, Кашиным, мною и другими командными лицами.
Придерживаясь старого определения, получалось следующее: Пермяков с Рязановым – это командир полка с адъютантом, а Чувиков – батальонный командир с многоголовым штабом и четырьмя ротными командирами, начальником пулеметной команды и отдельным эскадроном. Все же названия их должностей были просто чушью и являлись в лучшем случае творчеством революционных прапорщиков, в один миг желавших сделаться красными командирами. Теоретически все же была видна военная сила, были роты, пулеметы, конница, практически же было налицо 225 красноармейцев (по 60 человек на роту), кое-как сбитых, 8 человек улан на одной лошади и пулеметная команда из двух учебных пулеметов, ну и 20 человек состава при двух повозках.
Так выглядела Красная армия Тюменского Совета в начале апреля… Кроме того, в Тюмени была Красная гвардия в количестве 300 человек, под предводительством какого-то архаровца, как говорили, бывшего уголовного каторжника. Она была подчинена Тюменскому Совету.
Вполне освоившись с обстановкой, в которой я очутился, я стал несколько спокойнее. Ковальчук по-прежнему наблюдал за работами, следуя принципу: тише едешь – дальше будешь. Я же старался прислушиваться ко всему тому, что творилось в штабе, и к тем сведениям, которые там получали.
С Соловьевым встречался я почти каждый день в театре. Театр был очень большой и вместительный. По своему первоначальному назначению это был большой хлебный амбарсклад, перестроенный купцом-театралом в театр. Недурная для провинции драматическая труппа пользовалась успехом, спектакли прекрасно посещались, и среди людской сутолоки и гомона толпы мы встречались и обменивались короткими разговорами на животрепещущие темы.
Из Петербурга никто не ехал, никакого ответа на мои письма я не получал. Все это страшно нервировало меня.
К концу первой недели моей службы эскадрон достиг численности 30 человек. Контингент был тот же, что и раньше. Были получены винтовки в числе 50 штук в отвратительном состоянии и требовавшие не только чистки, но и починки. Кроме того, Пермяков меня даже поздравил с сияющим лицом по поводу получения двух заржавленных шашек какого-то допотопного образца. Как оказалось, это были шашки становых урядников, отобранные весною 1917 года и с тех пор валявшиеся где-то в цейхгаузе. Производить с ними занятия было почти невозможно, так как они с трудом вынимались из ножен и рисковали при этом рассыпаться от ветхости в прах. Мне это было на руку.
Все занятия сводились к тому, что Ковальчук выводил на полчасика доблестных улан на поле и занимался учением пеших «по-конному». Занятия не пошли лучше от придания двух помощников, один оказался бывшим подпрапорщиком какого-то стрелкового полка, по фамилии Гусев, уверявший меня в своей службе в команде разведчиков, но мне это было в высшей степени безразлично. Тип этот был довольно понятливый, на службу пошедший, по-видимому, из-за содержания и всем обликом своим напоминавший обозных подпрапорщиков, с присущей им хитростью, изворотливостью, умением обделывать всякие комбинации с фуражом и продуктами и заискиванием перед каким угодно начальством. Словом, это был субъект из породы «что прикажете и чего изволите».
На другого же своего помощника я обратил внимание на улице в первые дни своего приезда. Как-то, идя по Царской улице, я был поражен, увидев перед собою украинского гусара в длинной шинели, цветной фуражке и красных чакчирах[57]. Я обогнал его и увидел безусую физиономию зеленого юнца с лихо заломленной бескозыркой. Вот этот-то гусар и откликнулся на вербовочный плакат, висевший перед входом в штаб, узнав о формировании эскадрона. Симоненко, такова была его фамилия, оказался весьма милым юношей 18 лет, мать которого, вдова, жила в Тюмени. Оказалось, что он в свое время в действующий полк не попал, а пробыл несколько месяцев в запасном полку. Летом 1917 года пожелал он пойти на войну, до революции был принят в запасной полк вольноопределяющимся, а большевистский переворот прекратил его карьеру. Для меня было понятно его поступление в Красную армию, это было просто мальчишеством, желанием носить форму, которой он страшно гордился (совсем не по-революционному), звякать шпорами по Царской улице и изображать помощника командира эскадрона. Кроме того, он был весьма глуп, именно глуп, а не необразован, что было для меня большим плюсом.
Будучи наиболее близким ко мне подчиненным, он не лез ко мне с расспросами о том, почему я служу и т. д., а почтительно молчал и в точности исполнял мои приказания. Службы он совершенно не знал, так что авторитета моего подорвать не мог, что было самым главным для меня.
Кроме шашек мною были получены и седла в количестве 20 штук. Когда я их увидел, так и ахнул. Это были не седла, а какие-то самоделки различной величины и фасонов, плод кустарного творчества местных крестьян, с веревочными петлями вместо стремян, без потников и с веревочными уздечками. С такими седлами возможность конных учений, даже при наличии лошадей, сама собой исключалась. Одновременно с получением седел мне было предписано выбрать себе лошадей из имевшегося в Тюмени конного запаса, о существовании которого я и понятия не имел.
Я отправился осмотреть лошадей и был приятно поражен представившейся моим глазам картиной советской организованности и еще раз смог убедиться в полной военной безграмотности моего начальства.
На огромном дворе, который был завален, вероятно, еще со времен начала революции навозом, начавшим благодаря оттепели гнить, мирно разгуливало до ста низкорослых сибирских лошаденок. Сердце мое сжалось от боли, когда я увидел этих несчастных лошадей… Это были ходячие тени, еле державшиеся на ногах, видимо, месяцами не чищенные, облепленные грязью и навозом. Конюшни, в которых должны были находиться эти несчастные животные, были наполовину разрушены из-за отсутствия надлежащего ремонта, а наполовину разобраны на топливо.
Я сразу понял, что это лошади не кавалерийского ремонта, а обозного и что на большинстве из них никто и не ездил.
В канцелярии конного запаса я познакомился с его начальником, ротмистром Маркаровым, автоматически оставшимся служить большевикам.
Маркаров был старый офицер, призванный из запаса и получивший это богоспасаемое место. Лошадьми своего запаса он комплектовал обозы сибирских стрелковых частей, транспорты и артиллерийские парки. Узнав о цели моего прихода, он изумился и, махнув рукой, только сказал:
– Быть может, вы сумеете из этого материала сделать кавалерийскую лошадь!
На это я ему ответил, что мы живем во времена неограниченных возможностей, я, например, из скромных взводных командиров сразу